Приехав наш жидок из Драгабуша
А кобила його не дюжа.
Пишов в раввина питать — шо з кобылой работАть?
А раввин отвечает:
А ты её зарежь, конинушки поешь,
Очи на свечи, кишки на книжки,
А що пид хвостом расло —
Шоб на весь еврейский кагал пошло!
И Лейба Бронштейн в ужасе зажимает уши, чтобы не слышать этого, чтобы продолжать оставаться интернационалистом (как он заявил группе раввинов, которые пришли к нему просить не разрушать синагоги), а не возвращаться назад, в еврейское местечко, не становиться снова бесправным и безответным евреем, как отец…
Но это не про русских, евреев или украинцев. Это про отцов и про детей. Как и воспоминания Шульгина, как он говорил со старым евреем, и дело было после еврейского погрома в Киеве, и старый еврей спросил Шульгина, националиста — а почему вы не даете окорот нашей молодежи. Шульгин был в шоке, он переспросил, а как? И еврей ответил — если нужно, стреляйте. Нас, стариков — они уже не слушают…
Или откроем пьесу А.М. Горького «Мещане» 1901 года. Дом старика — мещанина Бессеменова, старшины малярного цеха. В нем живут сам Бессеменов, старая приживалка Акулина Ивановна, сын и дочь Бессеменова. Сын Петр — студент, отец оплатил его обучение в университете — но сын не стал учиться, его выгнали за участие в студенческой манифестации, и он просто тратит время, живет дома на деньги отца. Еще и друга своего привел, тоже студента и тоже выгнанного за манифестацию. Дочь Татьяна — выучилась на учительницу, но теперь ей душно и тесно в маленьком городке, она не может найти себе пару, так как «образованная» — но при этом не идет и учиться дальше. И дети — всё своё разочарование в жизни вымещают на старом отце, который всю жизнь убивался, чтобы вывести детей на дорогу в жизни, посадить их в социальный лифт.
Бессемёнов. А коли ничего, так незачем и вздыхать. Неужто отцовы слова так тяжело слушать? Не для себя ради, а для вас же, молодых, говорим. Мы свое прожили, вам жить. А когда глядишь на вас, то не понимаешь, как, собственно, вы жить думаете? К чему у вас намерения? Наш порядок вам не нравится, это мы видим, чувствуем… а какой свой порядок вы придумали? Вот он, вопрос? Н-да…
Но дети, как и сын крестьянина Бронштейна — вместо того, чтобы «выходить в люди» — плюнули на усилия отца и хотят жить по-другому…
Татьяна. Отец!.. Когда вы говорите — я чувствую — вы правы! Да, вы правы, знаю! Поверьте, я… очень это чувствую! Но ваша правда — чужая нам… мне и ему… понимаете? У нас уже своя… вы не сердитесь, постойте! Две правды, папаша…
Вопрос только в том — а какова была эта «вторая правда»? И хоть один человек тогда мог представить, чем эта