, которой до всех есть дело.
Когда однажды Эли приходит после молитвы с мрачным лицом, я загораюсь отчаянным любопытством. Надеясь, что интересные новости скрасят мой день, я завариваю ему чай и спрашиваю, что обсуждают мужчины в шуле.
— Помнишь Бронфельда, который живет тут рядом? Его сына выгнали из ешивы.
— За что? — удивленно спрашиваю я.
— За то, что его растлили, — глухо отвечает Эли.
— О чем ты вообще? Расскажи-ка подробнее, — настаиваю я.
— Знаешь того хромого чудака из шуля на том конце улицы?
— Старого, да? Ага, знаю. И что с ним? — нетерпеливо киваю я.
— Ну, сын Бронфельда странно вел себя в ешиве, поэтому директор вызвал его к себе, чтобы расспросить, в чем дело, и тот сказал, что этот старик, который давал ему уроки бар-мицвы[220], домогался его несколько месяцев.
— Да ладно! — в шоке восклицаю я и жажду узнать больше. — Но почему он мальчишку-то выгнал? Тот же не виноват.
— Ну, директор заявил отцу мальчика, что не может оставить его в ешиве, потому что тот испортит других ребят. И теперь говорят, что его не берут ни в одну ешиву. — Некоторое время Эли молча помешивает чай. — Вообще иногда мне кажется, что нигде не безопасно, понимаешь? Таким человеком может быть кто угодно. Твой сосед. Старый друг семьи. Как от такого защитить ребенка?
— Я все равно не верю, что тот старик — растлитель детей. Почему они так уверены?
— Знаешь, на самом деле мужчины в шуле говорят, что это похоже на правду. Ну то есть мы все давно думали, что он гей, из-за того, как он всегда подсаживался слишком близко… К тому же он упоминал, что покупал этому мальчику дорогие подарки и всякое разное. Ну это же странно, понимаешь? Однозначно странно.
— На него заявят? — спрашиваю я.
— Я думаю, что отец мальчика не захочет огласки. Если все узнают, парню будет только хуже. Но кто-нибудь что-нибудь да сделает, вот увидишь.
И действительно, через несколько дней тот старик загадочным образом исчезает — ходят слухи, что родные заставили его податься в бега. Пока его нет, несколько человек из общины пробираются к нему в дом и перерывают его вещи. Эли рассказывает, что у него нашли обувные коробки с фотографиями детей разной степени наготы. Судя по уликам, говорит он, тот всю жизнь растлевал детей. Их были сотни.
Обвиняемый в педофилии возвращается домой через несколько недель, когда его семье кажется, что шумиха уже улеглась, и каждый день я наблюдаю, как он гуляет, как медленно движется его хрупкое, согбенное тело. Мне противно, и в то же время я впечатлена тем, что мужчина такого преклонного возраста все еще верен своей ужасной тяге. Когда я проезжаю мимо него, меня захлестывает желание опустить окно и плюнуть, но максимум, что я делаю, — это подъезжаю к обочине, сбрасываю скорость, приблизившись к нему, и грозно сверлю его глазами. Он всегда выглядит так, будто не замечает этого, и его самодовольная улыбка отпечатывается у меня в памяти.