Сегодня я сама не своя, потому и сболтнула лишнего. У меня под кроватью появилось кое-что новенькое, и вскоре (когда Баби больше не нужна будет моя помощь с креплех) я плотно закрою дверь в свою комнату и достану его — чудесный томик в кожаном переплете — и вдохну дурманящий аромат свежей книги. Это один из трактатов Талмуда[49] с запрещенным английским переводом и длиною в тысячи страниц, что обещает мне несколько недель захватывающего чтения. Мне не верится, что я наконец-то смогу расшифровать древний язык Талмуда, созданный специально, чтобы отвадить неучей вроде меня. Зейде не разрешает мне читать еврейские книги, запертые у него в шкафу: это только для мужчин, говорит он, а девочкам место на кухне. Но мне интересно, о чем его штудии и что же написано в книгах, за которыми он проводит столько часов, трепеща в ученом экстазе. Капли изрядно разбавленной мудрости, которыми делятся мои учителя в школе, только подогревают мое любопытство. Я хочу узнать правду о Рахили, жене рабби Акивы[50], которая прожила в нищете двенадцать лет, пока ее муж изучал Тору где-то в чужих краях. Как могла избалованная дочь богача согласиться обречь себя на такое жалкое существование? Учительницы говорят, что она святая, но наверняка все куда сложнее. Зачем она вообще вышла замуж за такого бедного, невежественного человека, как Акива? Уж точно не потому, что он был красавчиком — иначе она не дала бы добро на его поездку длиной в двенадцать лет. Дело в чем-то другом, и, если никто не желает мне об этом рассказать, я сама все разузнаю.
Я купила Талмуд в переводе Шоттенштайна на прошлой неделе в магазине иудаики в Боро-Парке. В магазинчике никого не было, а подсвечивали его только вялые лучи солнца, сочившиеся сквозь мутные окна. Серебристые пылинки, казалось, висели в лучах света, медленно поднимаясь, когда до них долетало слабое дуновение кондиционера. Укрывшись в тени нависающих книжных полок, я пробормотала продавцу, что книгу меня попросили купить для двоюродной сестры. Я переживала, не слишком ли заметно нервничаю — моя ложь уж точно была написана на лбу, как всегда предупреждал меня Зейде. «Дер эмес штейт ойф ди штерн»[51], — говорит он. «Как бы убедительно ты ни лгала, твой лоб тебя выдаст». Представляю, как слова проступают сквозь мою кожу и светятся, словно неон в темноте, когда внезапный ветерок сдувает вверх мою жидкую темную челку.
Как я успела заранее разведать, в этом крошечном магазине на Нью-Ютрект-авеню работает всего один человек. Он подслеповатый старик с трясущимися руками, и, пока он заворачивал в оберточную бумагу здоровенную увесистую книгу, я поверить не могла, что мне сошло это с рук. Может, этот мужчина не умел читать, что написано на лбу, а может, это я так хорошо прикинулась глупышкой, нацепив бездумный и равнодушный вид. Он взял мои шестьдесят долларов, заработанные за присмотр за чужими детьми, — пачку, состоявшую по большей части из долларовых банкнот, — и медленно пересчитал их, после чего кивнул. «Все