Я не отвечаю. Ответа от меня и не ждут. Все ее вопросы риторические — я знаю это по опыту. Я должна просто тихо сидеть, склонив голову, с выражением смирения и раскаяния на лице, выжидая конца этой речи. Скоро она выпустит пар и станет более благожелательной, готовой к компромиссу. Я вижу, что ей надоело меня дисциплинировать. Она не из тех директрис, что любят добивать жертву, типа той, которая в шестом классе заставляла меня часами стоять за дверью ее кабинета.
Вердикт вынесен.
— Иди домой и переоденься, — говорит ребецн Кляйнман, вздыхая от безысходности. — И смотри не попадись мне опять на нарушении правил приличия.
Я благодарно выскальзываю из ее кабинета и слетаю вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз. Тот миг, когда весеннее солнце бросается мне в лицо, похож на вкус вина для кидуша[63] у Зейде, и первый вдох свежего воздуха — длинный, медленный — щекочет мне глотку.
На углу Марси-авеню и Хупер-стрит я не задумываясь перехожу дорогу, чтобы обойти стороной огромную католическую церковь, которая украшает собой перекресток. Я отвожу глаза от соблазнительных статуй, наблюдающих за мной из-за ограды[64]. Смотреть на земли церкви — это как смотреть на дьявола, в открытую взывать к Сатане, говорит Баби, когда мы идем мимо этих мест. Я перехожу дорогу обратно к Хьюс-стрит, ускоряя шаг, потому что чувствую на спине взгляды и представляю, как каменные фигуры оживают и грузно ковыляют по Марси-авеню, потихоньку растрескиваясь с каждым шагом.
Я обнимаю себя за плечи и тру их, чтобы избавиться от мурашек. Второпях я почти врезаюсь в идущего мне навстречу мужчину с раскачивающимися пейсами[65], который бормочет про себя молитвы. Чтобы обойти его, мне приходится ступить в сточную канаву. Забавно, замечаю я вдруг, а ведь на улице вообще нет женщин. Я прежде не бывала на улице в это время, когда все девочки в школе, а матери заняты уборкой в доме и приготовлением обеда. Вильямсбург кажется пустым и необитаемым. Я шагаю быстрее, перескакивая через лужи грязной воды, которую хозяева магазинов выплескивают наружу. Единственный звук — гулкое эхо моих шагов, отбивающих стаккато по растрескавшемуся асфальту.
Я сворачиваю на Пенн-стрит, прохожу мимо продуктового магазина мистера Майера на углу и взбегаю по лестнице нашего «браунстоуна». Толкаю тяжелые двойные двери и прислушиваюсь, но не слышу ни звука. На всякий случай я тихонько закрываю двери. Мои туфли еле слышно щелкают, пока я поднимаюсь по лестнице, но если Зейде и сидит в своем кабинете внизу, то он меня не слышит. Я достаю ключ из-под коврика, где Баби оставляет его для меня, когда уходит по делам, — и действительно, свет погашен, а дом замер в тишине.