Притеснения у Зейде в генах. Многие поколения его предков, обитавших в Восточной Европе, переживали погромы, не так уж сильно отличавшиеся от гонений во времена Гитлера. Мне не понять, как человек, у которого в роду столько боли и потерь, может добровольно продлевать гнет над самим собой. Зейде ограничивает себя в мелочах, лишает себя безобидных удовольствий, но при этом кажется, что сами эти лишения приносят ему удовлетворение. Неужели чувство вины побуждает моих родных налагать на себя бесконечные страдания и сносить тяготы, не допуская даже возможности облегчить себе жизнь?
Я думаю, что боль приносит Зейде чувство очищения, искупления. Пятничными вечерами он кладет ладони на восточную стену в столовой и своими словами молится Богу, и, когда он молится, слезы дождем сбегают по его щекам, чего я никогда не видела у других мужчин. Думаю, что так ему становится легче, что боль позволяет ему жить, не испытывая отвращения от пресыщенности мира, который его окружает. Зейде убежден, что души приходят в этот мир, чтобы очищаться страданием перед тем, как отправиться на тот свет, и жизненные испытания приносят ему утешение. Лишения не вызывают во мне подобных чувств. Из-за них я ощущаю себя грязной и раздраженной, и плач забивает мне горло и ноздри до тех пор, пока я снова не смогу дышать без боли. И все же я способна сносить их, как это делают все дети и внуки Баби и Зейде. Лишения — наше общее наследие.
— Я выжила только ради того, чтобы ты могла родиться, — периодически напоминает мне Баби. Зейде соглашается.
— Сколько раз я гадал, почему остался жив, — размышляет он вслух. — Но со временем мне стало ясно, что у меня должны были родиться дети и внуки, и моя обязанность — вырастить из них хороших евреев, эрлихе йидн[73], и что в этом и заключается смысл моей жизни. Я бы не посмел растратить бесценный дар, которым меня наградили, когда столь многие оказались его лишены. — Он достает остатки еды из холодильника и перемешивает их в одной кастрюле, творя себе обед. Он не разрешает Баби выбрасывать пищу.
Баби срезает плесень с овощей и кладет их обратно в холодильник. Свежеиспеченные торты и пироги хранятся в морозилке для особенных случаев, и после того, как их разрежут и посмакуют, Баби собирает все оставшееся до крошки и снова прячет в холодильник. Я мечтаю о магазинных снеках типа шоколадных батончиков и картофельных чипсов, поскольку сейчас расту и вечно чувствую себя голодной, и между трапезами у меня в желудке словно открывается бездонная пропасть.
Голод, который терзает меня, физический — но не только; это пустота, которая требует заполнения хоть чем-то, и еда — самый доступный вариант. Как объяснить мои отношения с едой, которой кормит меня Баби? Я в деталях продумываю историю каждого блюда, фантазируя о том, как оно появилось на свет, и тем самым утоляю аппетит, который кажется чем-то большим, чем просто свербящая пустота в желудке. Зияющая бездна во мне грозит разверзнуться еще шире, если я не заполню ее всем, чем могу. Еда — временное спасение, но лучше уж с ней, чем жить с той опустошенностью.