В последнее время на меня находят странные приступы. Когда Бабе и Зейде уходят и я остаюсь дома одна, меня не отпускают мысли о пирогах в морозилке. Они так громко взывают ко мне, что я не могу думать ни о чем другом, не могу сосредоточиться даже на самой увлекательной книге. С виноватым видом я открываю морозильник и взираю на штабеля затянутых фольгой емкостей с яблочным пирогом, шоколадным брауни, ореховой помадкой и мраморным кексом. Всего лишь крошечку, говорю я себе, осторожно вынимая из морозилки лежащий сверху пирог. Но как только он оказывается передо мной на кухонном столе, я отрезаю и отрезаю от него ломти, заталкиваю их пальцами в рот и глотаю так быстро, как только могу, подстегиваемая страхом, что меня могут застать на месте преступления. Набивая рот кусками политого глазурью брауни, я смотрю, как вокруг меня сыплются жирные крошки. Повзрослев, я буду помнить то чувство отчаяния, которое испытывала, сознавая, до чего докатилась. Позже я тщательно оттираю кухонный пол, решительно настроенная замести все следы; еда вызывает во мне те же угрызения совести, что и чтение. Я живу с непреходящим ощущением, что совершила нечто ужасное, но все равно не насытилась.
Я решаю, что, когда вырасту, не буду жалеть денег на еду. Иногда меня тянет к простым удовольствиям вроде свежего помидора с крепкой кожицей и нежной мякотью. Я вытягиваю четвертаки из пушке[74] — коробочки, куда Баби складывает мелочь на благотворительность, и покупаю румяные арбузные ломтики, которые ем на крыльце, роняя капли сока и черные зерна в цветочные горшки. Через несколько недель их мелкие всходы пробиваются между петуниями, и Баби с удивлением выдергивает их и изучает, прежде чем провозгласить сорняками.
На заднем дворе клубничная поросль начинает свешивать завязи на известняковые тропинки, а дикие розы прокладывают путь вверх по забору, увенчанному колючей проволокой. Кусты ежемалины[75] тяжело нависают над крыльцом. Баби переживает, что они заслоняют солнце ее тюльпанам, но Зейде говорит, что срезать их нельзя, потому что это плодовые деревья, а библейский закон плодовые деревья срезать запрещает. Даже прищипывание под большим вопросом.
К Песаху ягоды уже осыплются на крыльцо и превратятся в мягкие темно-фиолетовые кляксы на коврике из искусственной травы. Баби снова ждет уборка.
В еврейском книжном в Боро-Парке продаются книги, которые Зейде не одобряет. Он любит читать мне на идише — безвкусно иллюстрированные сказки о легендарных цадиках[76], которые творят предсказуемые чудеса посредством молитвы и проявлений веры, и истории об их похождениях неожиданно выливаются на двадцать с лишним страниц монотонного текста. Он приносит домой еженедельники на идише — периодику с новостями, добытыми в старых журналах и энциклопедиях, устаревшими эссе о политике полувековой давности или еврейской канторской музыке. Я знаю, что есть и другие работы, написанные на идише, но они запрещены. На самом деле существует целый мир литературы на идише, которую мне никогда не позволят прочесть. Шолом-Алейхем