Когда Баби уходит в «Айшель» — дом престарелых, где она помогает кормить пациентов, — я выскакиваю в «Бакалею Майера» за фруктовым льдом. Вишневый или лимонный — не могу выбрать. Лимонный — кислый и свежий, вишневый — приторно-сладкий, и вкус его надолго задерживается в темно-розовых следах у меня на языке и зубах.
Пока я сомневаюсь над раздвижной крышкой морозильника, Родриго, парень-мексиканец, который работает на мистера Майера, случайно задевает меня по пути в подсобку. Проходы тут узкие, и, не успев даже задуматься, я отшатываюсь. Вишневое, решаю я, и хватаю из морозильника красную упаковку. Задвигая крышку, я чувствую чью-то руку на своей заднице. Она сдавливает мне ягодицу, но только на долю секунды, и я не уверена на все сто, что именно произошло, но, развернувшись, замечаю Родриго, который исчезает в плесневелом мраке подсобной комнаты.
Я коченею — с фруктовым льдом в руке, спиной к морозильнику — в попытке защитить свое тело. Лицо мое пылает. Унижение закипает в горле. Мексиканец! На моей же улице!
Гнев подстегивает меня — я быстро топаю к выходу, рассерженно стуча каблуками по гулкому деревянному полу. За кассой старый мистер Майер погружен в свои бухгалтерские книги, обе его руки трясутся из-за болезни Паркинсона, кончик желто-белой бороды касается потрепанных страниц учетника.
Я швыряю два четвертака на деревянный прилавок. Я не даю их кассиру напрямую: это запрещено. Мистер Майер даже не поднимает глаз. Я выжидаю миг, не в силах решить, стоит ли рассказать ему о том, что случилось, или спустить все на тормозах. Как же стыдно.
— Мистер Майер.
Он не поднимает глаз. Меня посещает мысль, что он, вероятно, глуховат из-за возраста. Решившись привлечь его внимание, я повышаю голос:
— Мистер Майер!
Он приподнимает голову и смотрит на меня сквозь свои бифокальные очки.
— Скажите своему мексиканцу, чтобы не трогал покупателей.
Мистер Майер безучастно взирает на меня, сверлит меня своими большими глазами в желтых склерах. Я думаю, что он меня, возможно, не расслышал, но затем вижу, как губы его дрожат, собираясь что-то изречь, вот только слов из них так и не выходит. От шока его руки замирают на мгновение — иссохшие клешни повисают над стойкой, а потом он тянется и загребает оба моих четвертака одной ладонью, а другой пододвигает ко мне деревянную палочку, завернутую в белую салфетку. Он ничего не скажет. Я неохотно забираю палочку и выхожу на улицу, а вслед мне истошно звенит колокольчик над дверью.
Вернувшись домой, я скорчившись сижу на крыльце и наблюдаю, как голуби дерутся за крошки, рассыпанные Баби в палисаднике. Фруктовый лед все еще томится в колыбели моих ладоней, бумажный стаканчик размягчается от тающего мороженого. Вишневая жидкость просачивается с донышка и бежит по моим пальцами, испещряя их красными струйками. Меня тошнит.