— Ш-ш-ш, ребе пришел, — восторженно шепчет женщина, тыча мне локтем в ребра, чтобы я замолкла, хотя вообще-то я не произнесла ни слова. Женская секция немедленно затихает. Я снова пытаюсь высмотреть что-нибудь в щелочку в перегородке, но десяток женщин оттесняет меня, чтобы добраться до того же отверстия, так что мне в итоге приходится коленом расчистить себе место в давке у переднего края. Внизу море мужчин раздвигается, давая дорогу ребе, и ему оставляют немного пространства в толпе, которая надвигается на него со всех сторон из-за габаим[129], молодых и крепких учеников ешивы, которые постоянно сопровождают ребе. Габаим сцепляются руками и образуют вокруг ребе живой щит, чтобы сдержать наступающую человеческую массу. Все хотят прикоснуться к раву Моше, пожать ему руку, поцеловать бахрому молитвенной шали цвета слоновой кости, которой укрыты его голова и туловище, или просто поймать его благочестивый взгляд, замутненный от возраста. Я вижу его, болезненного и согбенного, прижимающего свиток к груди, едва заметно покачивающегося в центре небольшой прогалины. С моей наблюдательной точки он, сгорбленный, в этой волнующейся массе мужчин кажется крошечным, как муравей, и его аура настолько слаба, что почти не чувствуется. На самом деле божественной благодатью этого хрупкого дряхлого старика наделяет пульсирующее во всей синагоге осязаемое почтение. Безусловная вера стольких людей, сосредоточенных на нем, не оставляет ему иных возможностей, кроме как принять на себя божественность, и я дивлюсь не столько самому ребе, сколько ликующей толпе его приверженцев и мощи их преданности. Мне почти хочется благоговеть вместе с ними, просто чтобы побыть одной из них и ощутить то, что ощущают они, но тот человек внизу слишком заурядно выглядит, чтобы пробудить во мне абсолютный и безоговорочный пыл.
Я ухожу после третьего танца, несмотря на то что до конца празднества на рассвете будет еще четыре. Уже половина четвертого утра, и в такой час я всегда с трудом держусь на ногах. Я обессилена после борьбы с другими женщинами за место, которого на самом деле не хотела. Мне еще надо добраться домой в темноте. Я прощаюсь с подружками, бормочу отговорку об ожидающей меня снаружи бабушке, хотя из-за гвалта они меня все равно не слышат. Я спускаюсь по той самой лестнице, где, как говорят, единственная дочь первого ребе была задавлена насмерть. Вместе с ней в ее чреве всего за несколько недель до рождения погибло дитя, которому суждено было возглавить завидную сатмарскую династию, на которую у других уже были виды. Ненавижу ходить по этой лестнице одна. Я чувствую ее присутствие — Ройзе, единственной, драгоценной дочери ребе, которая стоит здесь с большим беременным животом и наблюдает за мной своими узнаваемыми глазами Тейтельбаумов. Внутри меня оживает ее боль. В отличие от других я помню об этой истории. Это случилось еще на заре сатмарской общины, за главенство в которой вряд ли кому-то хотелось бороться. Сыновья же нынешнего ребе устроили грызню за престол, словно дети за пластиковый трон. Где она, задаюсь я вопросом, та братская любовь, с которой Господь повелел евреям относиться друг к другу в этой общине, что называет себя священной? Прежде в Европе, рассказывает Зейде, никто и не подумал бы бороться за звание ребе. Многие даже отказывались от этой должности, когда ее им предлагали. Только скромный человек поистине достоин быть ребе. Он не ищет власти или признания. Но в наше время ребе ездят с личными водителями на черных «кадиллаках» и владеют роскошными домами с встроенными в них ритуальными купальнями