Яркий холл с высоченными потолками, который подпирали мраморные колонны в два обхвата, напоминал станцию метро «Павелецкая». В гипсовую лепнину классического ордера были вделаны серпы, молотки и звёзды. Америка цепко держал меня за локоть, точно мы шли по льду и я могла поскользнуться. Каблуки цокали вызывающе звонко. Пьяный мужик, потный и багровый, выплыл из-за портьеры и, подмигнув мне всем лицом, снова исчез.
По мраморной лестнице с лысоватый ковровой дорожкой цвета засохшей крови мы поднялись на второй этаж. Вкрадчивый тип, похожий на похудевшего пингвина, подвёл нас к высокой двери с бронзовыми ручками. Нежно постучал. Оттуда невнятно буркнули. Пингвин распахнул перед нами одну створку, галантно отступив в сторону.
Комната, похожая на будуар мадьярского барона, — бордовый бархат, золотая бахрома, турецкий ковёр на полу, правда, вместо кровати круглый стол посередине, — была прокурена насквозь. В сизой мути сидели двое — Генрих и ещё один, которого я раньше не видела.
Дверь, аккуратно щёлкнув замком, закрылась. На стене, между двух бронзовых светильников, висела картина смутно эротического характера в музейной раме. Стол, под белой скатертью, был плотно заставлен закусками. Генрих взглянул на меня — мельком — молча поднял рюмку. Кивнул приятелю, тот поднял свою. Чокнулись, залпом выпили. Генрих захрустел солёным корнишоном. Второй не закусывал, понюхал кусок чёрного хлеба и закурил.
Генрих продолжал хрустеть огурцом, в комнате было жарко и кисло воняло рассолом — чесноком и укропом. Я сглотнула, нащупала руку Америки. Сжала. Его кисть была вялой и влажной, как снулая рыба.
Генрих вытер губы крахмальной салфеткой. Тронул мизинцем пробор, иссиня-чёрные волосы, туго зачёсанные назад, казались мокрыми. Одобрительно кивнул, негромко спросил:
— Кто суфлёром?
— Дункель, — Америка скромно кашлянул. — Дункель.
— Лац твой? Гонору много. И дурак. Давай очкарика.
— Понял.
— Бимары тебе Гонт подтянет… — подбородком Генрих кивнул на соседа. — И всю наколку по урюку.
Затылком я чувствовала, как Америка кивает на каждую фразу.
— Урюк серьёзный, ташкентский. На хлопке сидит. Вагранку не крути, не баклана разводишь.
— Ясно…
— И башли пробей, прямо на месте. Чтоб локшу не впарил — усёк?
— Да.
Генрих замолчал, дотянулся до хрустального графина. Налил водки в свою рюмку, налил до краёв. Бережно поднял и протянул мне. Я взяла рюмку. Стараясь не пролить ни капли, поднесла к губам. Запрокинув голову, медленно влила в себя алкоголь. Генрих выудил из салатницы солёный огурец. Для меня.
— Спасибо, — я выдохнула и со стуком поставила пустую рюмку на угол стола. — Лучше закурить.