Солнце ещё не встало. Небо, низкое и плоское, от горизонта да горизонта было покрашено в ровный серый цвет, каким красят военные корабли. В машине было душно, воняло окурками. Я опустила стекло, воздух снаружи оказался тёплым и влажным. Пахло мокрой корой и грибами. Так пахнет конец лета, так всегда пахло у нас даче в последние дни каникул.
— Там, за сиденьем сумка. Дай, пожалуйста, — я заглушила мотор.
Он протянул сумку. Я достала оттуда несколько листов писчей бумаги, сколотых скрепкой. На верхнем была спутниковая фотография. В принтере кончалась краска и изображение вышло бледным, но я нашла и шоссе, и поворот на Кутейниково, и даже сельпо, рядом с которым стояла наша машина.
— Мы тут, — ногтём прочертила короткую линию на листе. — Вот магазин, вот стройка.
Америка придвинулся, наклонился над бумагой.
— Дорога к посёлку, — я провела линию к середине листа. — Въезд в посёлок, шлагбаум, охрана, камера. Посёлок по периметру обнесён стеной. Камеры — тут и тут. Его участок примыкает к лесу.
— Где ты всё это… — спросил удивлённо, — откопала?
— Интернет. При желании можно найти всё, — из пачки достала другой лист. — Вот план участка. Тут — баня, бассейн и бильярдная. Это — оранжерея. Гараж, гостевой дом. Примыкает к стене, за ней участок Гаврилова, начальника шереметьевской таможни.
— Зачем нам Гаврилов?
— Информация не бывает лишней. Гаврилов отдыхает, до середины сентября в отпуске. Но шуметь, в любом случае, не стоит.
Я ответила спокойно, хотя его вопросы уже начали действовать мне на нервы. Америка тяжко вздохнул. Взглянул так, точно я мучила его собаку.
— Не доезжая поста охраны, свернём. Вот тут, — ткнула ногтём. — Там не дорога, так, колея через лес, грибники накатали. Машину оставим здесь. Семьдесят метров до участка, ближе не подъехать…
— Зачем ближе? — перебил он.
— Тащить, — сквозь зубы ответила я. — Труп. После…
— Слушай…
— Это ты слушай! — заорала я. — Мандраж у тебя — проваливай! Катись к чёртовой матери! Прямо сейчас! Да-да — проваливай!
Он попытался поймать мою руку, я вырвалась. Вот ведь сволочь! Очень хотелось влепить ему пощёчину — крепкую, со всего маху, вмазать по роже от всей души.
— Трус! Сволочь! Тряпка! Ну что ты сидишь — убирайся в свою вшивую обитель!
Каким образом мне удалось сдержаться и не сказать про отрезанные яйца, я не знаю. Фраза уже висела на языке.