Ей же оставались учебники, книги и медитации, позволяющие успокоить вышедшую из-под контроля магию и начать постепенное изучение новых способностей, даруемых Щиту благодаря ритуалу.
Жизнь сделала виток и вошла в очередную колею, когда неожиданное событие выбило из полусонного забытья, заставляя вспомнить о том, кто она есть, и о том, что вне ее тихого угла происходит слишком много опасных событий.
В тот день сон сморил как-то слишком резко и быстро – то ли переутомилась, тренируя новые способности и выполняя задания из академии, то ли дождливая погода за окном способствовала дреме, но случилось то, что случилось. Рин даже не заметила, когда обычный сон перешел грань и стал видением.
…Темный особняк с разбитыми стеклами. Дождь идет, медленными нотками стучат капли по лужам, забираются ручейки сквозь пробитую крышу, танцуют вокруг полуразрушенных колонн, увитых поблекшей зеленью. Он не в силах оживить это место, оно давно отжило свое и теперь держится на чистом упрямстве.
Дождь.
По сгнившим доскам и облупившейся краске.
По былому величию в огромных пустынных залах и маленьких комнатушках прислуги.
По глухо забитым окнам на первом этаже.
Дождь.
И снаружи и на душе.
Только в подвал дождь не проникал. Он ненавидел проклятую слякоть. В такие дни его трясло, несмотря на полную невозможность испытывать холод или жару. Такой же дождь шел в тот день, когда его убивали, и он лежал, беспомощный, медленно умирая под ставшими ненавистными небесами. Когти со скрежетом скользнули по стене, оставляя вдоль нее огромные борозды. Данное состояние имело и некоторые положительные стороны – например, он стал гораздо сильнее. Злая усмешка исказила лицо. Впрочем, учитывая все отрицательное, положительное уже и не важно.
Пустота и вечная боль внутри и неистребимая, проклятая потребность почувствовать себя живым. В первые годы и даже века после пробуждения он был слишком безумен, чтобы осознавать окружающее. Память стала возвращаться потом, позднее, принеся с собой очередную вспышку безудержной ярости. Кто знает, что бы сталось с ним, если бы не одна-единственная ниточка, что вела туда, вперед, к живым? Даже две нити. И одна из них, благодаря чужой боли и вине, стала целым канатом, за который так удобно цепляться утопающему. Но и она бы не спасла, пропитанная горечью и ядом чужой тоски, если бы не теплота второй, что позволяла изредка сорвать покрывало безумия и взглянуть правде в глаза. Он монстр, и монстр опасный для всех живых, потому что у него больше нет ни принципов, ни чести. Только жажда отомстить и ожить – почувствовать еще хоть раз ладонью теплоту солнечных лучей и коснуться