Корсо Донати воспользовался несогласием и однажды ночью вооружил всех своих приверженцев и выпустил на улицы Флоренции ватагу, жаждущую убийства, грабительства, крови, пожаров. Прежде всего они разломали тюрьмы и присоединили к себе выпущенных преступников. С этими достойными союзниками, они бросились на дома белых и — началась резня. Убийства покрывались пожарами и чрез пять дней, по окончании резни, полгорода было разрушено и кровь высохла в пожарах.
Услышав об этих ужасах, Бонифаций VIII увидел, что приверженцы его зашли слишком далеко. Он послал во Флоренцию легата, чтобы унять жестокости и успокоить растерзанный город. Но было поздно. Огонь и меч утомились: остальных противников изгнание спасло от смерти.
Данте в Риме узнал о несчастиях своего отечества. Враги не забыли и его: и он был приговорен к вечному изгнанию, а через два месяца потом он получил известие, что первый приговор изменен на смертную казнь; ему запрещено было вступать на земли республики, и, в случае неисполнения этого запрещения, он должен был быть сожжен живой, так чтоб умер (Igne comburatur sic quod morietur).
Изгнанник Данте! Лучшая голова, благороднейшее сердце Флоренции — изгнаны были за то, что хотели добра своему отечеству, за то что всеми мерами старались воспротивиться иноземному вторжению. Лишиться отечества навсегда — величайшее несчастие, какое только может постигнуть гражданина.
Но он не унижался, не молил о прощении. Через шестнадцать лет после изгнания, друзья Данте, уже славного знаменитою поэмою «Ад», выхлопотали у Флорентийского правительства, чтобы ему позволено было возвратиться в отечество с условием, если он захочет публично покаяться в соборе, будет просить прощения у республики и заплатит известную сумму как штраф. Вот что он отвечал на это своему родственнику, духовному лицу:
«Письмо ваше, полученное мною с теми чувствами уважения и привязанности, какие я к вам питаю, извещает меня, как вам хочется, чтобы я вернулся в отечество. Я благодарен вам тем более, что изгнанник редко находит друзей. Зрело обдумав дела, я вам отвечаю. Может быть решимость моя не будет согласна с желаниями некоторых мелких душ; но я отдаюсь в этом случае на ваш мудрый суд. Ваш племянник уведомил меня о том, что дали мне знать многие другие друзья, то есть: что „по решению, недавно состоявшемуся во Флоренции касательно изгнанников, я могу возвратиться в свое отечество, если заплачу известную пеню и вытерплю унижение, прося прощение и получая его“. В этом, отец мой, я замечаю две смешные и дерзкие вещи. Это говорю я не для вас, отец мой, потому что в вашем письме, внушенном мудростью, вы не упоминаете ничего такого; это тем, кто сделал мне такие предложения. Этим ли славным путем Данте возвратится в свое отечество на шестнадцатом году изгнания? Так ли вознаграждается чистая совесть, всем известная и открытая? Этого ли заслужили ученые труды? Прочь от меня, прочь от человека, утешаемого и оживляемого философиею, эта корыстная низость, которая отдается с связанными руками и ногами стыду и поношению. Весь свой век проповедывал я справедливость: так прочь от меня мысль — деньгами купить мое прощение и заплатить гонителям моим, как будто они мои благодетели! Нет, отец мой, не этим путем я снова увижу свое отечество! Найдите мне, или пусть другие сумеют указать мне, почетную дорогу, средство, которое не омрачило бы славы Данте, и я поспешу лететь в ваши объятия. Но если, для возвращения во Флоренцию, нет подобной дороги — никогда я не возвращусь во Флоренцию! Да и что же? Разве не во всех странах мира я буду наслаждаться видом светил небесных? И неужели мое вступление в отечество должно быть ознаменовано унижением меня в глазах моих соотечественников? Нет…»