Конечно, Лафемас употребил средство не совсем деликатное, но которым чаще достигают цели. Он говорил ложь, чтобы выведать истину. Неожиданный и хитрый, этот вопрос покоробил мэтра Гонена.
Но Бибиана, снова побледнев, как смерть, и склонив голову к подушке, сказала:
– Если мой отец не смог дать вам достаточных сведений, монсеньор, то как же я могу это сделать, когда больше месяца не выхожу из своей комнаты?
Лафемас закусил губу.
– Вот как! – произнес он. – Так вы уже так давно больны, дитя мое? Чем же вы страдаете?
Бибиана приложила руку к сердцу.
– У меня болит здесь, – сказала она.
– Сердце? Бедное дитя!.. Но вам, вероятно, говорили об убийствах в Оливетском лесу?
– Нет.
– А когда здесь был парижский прево, то разве он вас не спрашивал?
– Нет. Зачем ему было меня спрашивать? Да если бы он и спросил, то я бы ему ответила… то же, что и вам. Я ничего не знаю… ничего не видела, ничего и никого… и…
– О чем же вы плачете, малютка?
– Да потому, что вы ее мучаете вашими расспросами, монсеньор! – вскричал наконец Гонен, потеряв всякое терпение.
– А! Так я ее мучаю! – произнес Лафемас, окинув своим недобрым взглядом трактирщика. – Очень жаль!.. Но все-таки мне ужасно хочется поговорить с вашей дочерью, Гонен! Не знаю почему, но мне кажется, что этот разговор будет мне чрезвычайно полезен… Впрочем, я вас не удерживаю, любезный, а также и вас, моя милая. Возвращайтесь к вашим занятиям… не стесняйтесь… а мы потолкуем с мадемуазель Бибианой!
Это разрешение дано было тоном, столь повелительным, что трактирщик и его жена даже попятились.
Между тем Бибиана, придя в ужас при одной лишь мысли о том, что ей придется остаться одной с незнакомцем, с умоляющим видом протянула руки к своим родителям.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, вероятно, чем-нибудь ужасным для тех, кто вызвал данную ситуацию, так как Гонен обожал свою дочь и, конечно, скорее пошел бы на скандал, дабы, как говорится, ускорить ход событий, нежели позволил бы непрошеным гостям и далее подвергать Бибиану допросу, бывшему для нее сродни пытке…
Но на сей раз Двенадцати Шпагам Дьявола не суждено было покинуть ножны.
Когда Лафемас устраивался уже более решительно рядом с Бибианой, указав пальцем Гонену и его жене на дверь спальни, дверь эта вдруг распахнулась, и в комнату вошел Жуан де Сагрера.
Бибиана, ее отец и мать вскрикнули от радости, увидев пажа.
Тот же, подойдя к Лафемасу, надменно произнес:
– В чем дело, сударь? С каких это пор люди дворянского происхождения столь мало заботятся о собственном достоинстве, что позволяют себе не уважать молодость и страдания? Внизу мне сказали, что вы и ваши друзья явились сюда для сбора информации касательно некоторых убийств, совершенных в этих краях… Что ж! Это ваше право… и я не имею ничего против! Но, переговорив – безрезультатно – мэтром Гоненом и его слугой, вы зачем-то решили допросить больное дитя, и вот этого уже я допустить не могу! Бибиана – моя подруга, господин де Лафемас. Тот, кто нападает на нее, нападает на меня! Или вы немедленно покинете эту комнату и навсегда забудете вход в нее… или же я потребую от вас сатисфакции за оскорбление, которое вы наносите мне, врываясь в пристанище моей подруги!