— Философствуешь…
— Ты меня вынудил.
— Слушай, я, кажется, хлебнул лишнего.
— Не видно.
— Слышишь?
— Что?
— Олени ревут. Открой окно.
— Ты приехал к самому гону. Что с тобой? У тебя такой кислый вид. Пойдем в лес?
Борис смотрел на лицо брата, бледное как полотно, на его лихорадочно блестевшие глаза, сжатые челюсти, ему казалось, что Матеуш что-то хочет сказать, но не находит нужных слов.
— Что с тобой, Матеуш?
— Ничего. Ты не сердись на меня.
— За что?
— Что я так набросился на тебя. С этими принципами. Да и вообще. Сам не знаю, что со мной. Вон она тоже говорит, что сама не знает, почему плачет. Скажи мне, Борис, брат, искренне.
— Что тебе сказать?
Матеуш встал, чуть качнулся, оперся двумя руками о стол; Борис никогда еще не видел, чтобы Матеуш, выпив водки, нетвердо стоял на ногах, определенно это тюрьма высосала из него его твердость; Матеуш, найдя равновесие, подошел к окну.
— Ревут, — сказал он и добавил: — Нет, не могу я смотреть на эту твою руку. Выколоть себе глаза, что ли?
Пахло грибами, которые сушились в комнате. Запах этот к утру усиливался. На рассвете стены комнаты становились мягче, приобретали светло-зеленый оттенок. Натянутые через всю комнату веревки с нанизанными на них белыми грибами, подберезовиками поглощали брезжущий рассвет, ежились от него и морщились, выделяя горьковатый аромат, раскачивались от любого дуновения и просто так, без причины, конвульсивно, напоминая умирающих бабочек, которые еще шевелят крылышками, но уже не живут, прильнув намертво к стебельку или листочку. И была в них также зима, еще бесснежная, но уже морозная, поскрипывающая; а когда косые лучи солнца проскальзывали в комнату, все становилось плоским, как оконное стекло, и тогда необходимо было прикрыть глаза, чтобы в памяти отыскать третье измерение вещей; тогда можно было осматривать комнату как бы снаружи, вернее, сразу со всех сторон, стены проецировались одна на другую, и тогда Борис какое-то мгновение жалел, что не взял с собой краски или хотя бы мелки. Но это быстро проходило, он вставал и уходил по грибы. Первый образ леса, запечатлевшийся в его памяти, — это был лес грибов, они мелькали всюду, деревья убегали ввысь, были чересчур шершавы и бесцветны. Но грибы! Похожие друг на друга, но каждый со своей формой и цветом, удивленные и гордые, притаившиеся и равнодушные, они отдыхали, не врастали в землю, а именно отдыхали. Позже он лепил грибы из глины и раскрашивал красками своего брата Виктора, ах, какие это были великолепные грибы, хотя мать утверждала, что таких нет в нашем лесу, что это грибы для незрячих.