— Нет, что ты…
— Матеуш вот-вот вернется.
— Как бы мне хотелось знать, как все это на самом деле…
— Что?
— То, о чем ты говорил. Как бы мне хотелось знать.
— Никто не знает.
— Ты все же много знаешь.
— Это тебе только так кажется.
Из дома донесся настойчивый телефонный звонок.
— Кто это так звонит? — теряя терпение, проговорила Калина.
«Может, Здися», — подумал Борис, а вслух сказал:
— Поцелуй меня еще раз, Калина.
— Хорошо.
Потом она вырвалась и побежала, сыпучий песок скрипел под ее ногами, неприятно резал слух. Борис быстрыми шагами направился в контору, телефон продолжал звонить. Он поднял трубку.
— Да, да! Лесничество Демболенка.
— Алло! Можно пана Леля?
— Идите к черту с вашим паном Лелем! Он здесь уже не работает.
— Что случилось?
— Рутский вернулся.
Собственные слова удивили Бориса. «Рутский вернулся». Если он поедет в город, примется за памятник, в газете появится заметка: «Известный и всеми ценимый в нашем городе скульптор Борис Рутский после длительной болезни вернулся к своей работе». А следующая фраза будет звучать так: «Победитель конкурса на памятник героев чувствует себя прекрасно, он полон творческих сил». Известные и всеми ценимые художники всегда полны творческих сил и других аналогичных достоинств, которые ничего не значат, но без которых не может существовать известный и всеми ценимый художник, человек, которого мало кто знает и которого никто не ценит, вся его известность — это время от времени маленькая заметка в газете, занимающая столько же места, сколько объявление о браке или сообщение о том, что кто-то оставил включенным утюг, в результате чего пришлось вызывать пожарную команду.
Борис сидел у себя наверху в темноте, слышал, как подъехал Матеуш на мотоцикле, прошел в контору, громко щелкнул выключателем, заскрипел пол, стукнул задетый стул, немного спустя послышалось пение. Матеуш пел довольно редко; мелодия показалась Борису знакомой, да это «Монте Кассино». Почему Матеуш запел песню польских солдат, проливших кровь в далекой Италии под Монте Кассино в эту войну? «Монте Кассино» давно никто не поет, а Матеуш вообще никогда не пел; Борис тихонько спустился вниз, остановился у дверей конторы.
И настанет светлый день свободы.
Я вернусь, мне знак судьба подаст,
Жди меня, как ты ждала все годы…
И дальше:
А в тюрьме никто не пожалеет,
Но покуда петь могу — пою
Да грущу по дому все сильнее…
Борис почувствовал, как у него сжалось горло; он никогда не был особенно сентиментален, но вот оказалось, что Матеуш только в тюрьме научился петь; там, в конторе, находился сейчас уголовный преступник Матеуш Рутский, в порядке исключения досрочно и условно освобожденный; заключенный, который банальными словами на чужой мотив рассказывает о своей небанальной тоске, о ней он никогда не говорил, не вспоминал, когда спрашивали, отвечал, что жить везде можно и в тюрьме тоже, жить-то можно, но вот «никто не пожалеет», а ведь он не жаловался, не хныкал, рассказывал о тюремной жизни, как рассказывают о любом деле, интересующем того, кто спрашивает, но для рассказчика несущественном. Борис был этим даже несколько разочарован, думал: «С него как с гуся вода, а я?» Но сейчас Борис понял, что ошибался, не поют с таким чувством песен, которые ничего не значат.