Снег под ногами скрипел пронзительно, словно о чем-то предостерегая. Ветер стих, вечер превращался в ночь, огни окраины гасли наперегонки, и Кароль машинально, не думая об этом, зашагал быстрее; ему хотелось выбраться отсюда прежде, чем ослепнут последние окна — в центре городка, на рыночной площади и прилегающих к ней улочках вечер не отступает столь поспешно, он, собственно, тянется почти до рассвета, если на электростанции не происходит аварии. Кароль невольно оглянулся, хоть и знал, что свет в его доме будет гореть долго — придет Петер, может, уже пришел, беседа затянется допоздна, перемежаемая большими паузами, во время которых Петер, если он будет в соответствующей форме, успеет подремать; Кароль знал, о чем будут говорить и каким образом; Петер, если он в надлежащей форме, прежде чем подняться по лестнице, постоит возле угла дома, поправит пустой рукав, напыжится и вяло отдаст честь алебастровой мемориальной доске с едва различимой надписью; а если будет трезв — тогда лишь мимоходом глянет на эту доску, совершенно невидимую вечерней порой; но он не будет трезв, значит, честь отдаст вяло и неуверенно и лишь потом ступит на лестницу. Пани Ксаверия, которая живет в мезонине, а точнее на чердаке, но заглядывает туда только для того, чтобы проверить контрольные работы или домашние задания, хрупкая и большеглазая пани Ксаверия несколько чопорно поздоровается, хлопнет в ладоши и радостно воскликнет:
— О, пан Петер!
— Гражданин Петр Волошин, старший сержант, к вашим услугам.
— Выпивши. — Мать произнесет это со вздохом. — Но сегодня даже не слишком.