Кароль промолчал.
— Она играет с кошкой. Как девочка. А мне не хочется играть с кошкой, мне кажется, что здесь — зал ожидания.
— Зал ожидания? Что ты говоришь? — сказал Кароль и подумал: «Она ждет Бартека, немыслимо, чтобы она ждала Бартека, только мать может дожидаться его возвращения». Он машинально гладил ее по лбу, пока она не отодвинулась от его руки.
— Ты не слушаешь меня, Кароль, ты думаешь о чем-то другом.
— Завтра я еду в Ступольню, — сказал он и тут же пожалел, не следовало ей говорить, что именно в Ступольню, эту несостоявшуюся столицу лесной республики «Блеска», у которого были свои люди даже в армии, и поначалу это просто не укладывалось у Кароля в голове; он помнил, как военный трибунал судил одного из самых опасных «факельщиков» президента Блеска, так себя именовал Блеск — президент лесной республики; суд состоялся в кино, бывшем трактирном зале — завтра там предвыборный митинг демократического блока, подсудимый держался нагло и самоуверенно, словно ни в грош не ставил свою жизнь, которая оборвется через несколько часов по приговору военного трибунала; стрелковый взвод, отряженный для исполнения приговора, дожидался в полной боевой готовности; «факельщику» было двадцать два года, он производил впечатление развитого парня и наверняка не принадлежал к тем, кто не способен осознавать опасность и ценить жизнь, тогда Кароль восхищался смелостью этого человека, до конца убежденного в правоте дела, которому он служит под началом Блеска. Кароль был близок к какому-то сочувствию, уважению к его мужеству, настоящему мужеству, которое направлено в дурное русло. «Такие люди должны быть на нашей стороне, — думал тогда Кароль. — Обман самых мужественных людей, сталкивание их на путь кровавой оппозиции — это еще одно преступление отечественной реакции». Так думал Кароль в то время, пока парень, вскинув голову, становился перед стрелковым взводом. Было очень тихо, и слова военного прокурора, оглашающего приговор, звучали удивительно веско, но, когда раздалась команда: «Взвод, пли!», солдаты принялись судачить между собой, как на привале, и Кароль едва верил своим глазам, наблюдая эту сцену; мужественный ниспровергатель одним прыжком очутился на заборе, и тогда прозвучал одиночный выстрел, негромкий выстрел, это был выстрел из прокурорского пистолета, он один не растерялся, этот с виду канцелярист, случайно нацепивший знаки различия майора, оказался совсем другим, человеком со стальными нервами и поразительной реакцией; но особенно Каролю было стыдно за того, кто висел на заборе, а вернее, за свое о нем представление было стыдно ему, за то, что поверил в его героизм перед лицом неминуемой смерти; герой был всего лишь прохвостом, уверенным в своих сообщниках из стрелкового взвода, это было жульническое мужество, и разочарование Кароля превращалось в презрение. «Хорошенькое дело, — подумал он, — разочаровываться во враге». К счастью, прокурор не восторгался «факельщиком», изрыгавшим клевету, выстрелил вовремя и метко, руки у него дрожали только потом, в машине, руки у него дрожали и потели, он вытирал их о колени, угрюмо молчал, и Кароль знал наверняка, о чем он думает, майор безусловно думал о солдатах из того взвода, которые после команды принялись болтать, словно на привале, майор был обязан о них думать, это по его части, очень хорошо, что в этой игре распределены роли…