— В Ступольню, — сказала Магда, и это был даже не вопрос, а протест, низведенный до грани отчаяния.
— Там теперь спокойно, — сказал Кароль. — Блеска нет в живых.
— Спокойно. А Чеслав?
— Это было не в Ступольне.
— Ага, — произнесла она, примирившись.
— Спи, Магда, ты устала, а я выспался после обеда.
— Буду спать.
Кароль прислушивался к ее дыханию с нежностью и одновременно с чувством облегчения, ибо трудно думалось в присутствии жены, чья настороженность и тревога сковывали мысли, нарушали их ясность; только когда она засыпала, уходила в забытье, он избавлялся от этой раздвоенности мышления, и, хоть не видел ее лица, угадывал вблизи контур, набросок ее улыбки, улыбки сквозь сон — самая откровенная и первозданная; наверно, Магда в этом сне бродит по Совиной горе в поисках лесных орехов или по дороге, ведущей к костелу, которая в июне устлана тополиным пухом, а в январе, сейчас, укатана полозьями саней; она убегала в сон из этого зала ожидания — вот откуда взялась ее улыбка, которую совсем не видно; впрочем, улыбка вовсе не должна быть видна, благие чувства не должны быть видны или ощутимы, благие чувства и благие мысли, так же как и благой сон, где прошлое имеет все преимущества перед сегодняшним днем, где время не властно; благой сон уже пришел к Магде, его, Кароля — миновал, не следовало спать днем с приблудным котом на животе, бессонной ночью благие воспоминания редеют, черные мысли сгущаются, тут безраздельно властвует время; Бартек не румяный сорванец в гимназической курточке с голубым кантом, лицо Бартека слеплено из алебастра, кое-как, это не лицо, а мемориальная доска, прикрепленная к стене дома, на ней резкие черты лица смертельно усталого человека, можно ли отождествлять мемориальную доску с лицом убитого человека, молодого офицера, опытного партизана, который умер, но должен жить в памяти; фотография в каморке у матери гладкая и блестящая, только с боков наползают желтые подтеки, доска на стене дома серая и шероховатая, она даже по замыслу несовершенна; лицо Бартека, подлинное его лицо, где-то между фотографией, с которой мать сдувает пыль, нежно дыша на толстое стекло, и этой мемориальной доской, которой отдает честь пьяный Петер; надо выспаться перед завтрашним днем, в Ступольне нельзя быть невыспавшимся, раздвоенным, когда мозг работает на замедленных оборотах и путаются правая и левая рука, словно у левши, — древний, давно забытый навык оживает в минуты крайнего утомления; скрипят сани на дороге к костелу, который так запомнился Магде, это, скорее, бренчит телефон, робко, неторопливо и неритмично, как бубенчик на хомуте.