Матеуша вызвал начальник тюрьмы:
— Как дела с часами?
— Скоро закончим.
— Скоро — это значит когда, через неделю или через год?
— Через неделю.
— Хорошо. Даю вам еще неделю. Я был там, видел. И мне очень любопытно, очень.
По-прежнему, с небольшими перерывами шли дожди. Наверху на башне было не только темно, но и холодно. Они спешили поскорее собрать часы. Помеченные для ускорения сборки детали кто-то перепутал, неизвестно кто. Матеуш склонен был думать, что это дело рук конвоира, хотя никак не мог взять в толк, какой смысл конвоиру осложнять им работу. Феликс нервничал и ругался:
— Давай бросим это к чертовой матери. Что они нам сделают?
— Тише, тише, — успокаивал Матеуш, а конвоир сплевывал и пожимал плечами.
Наконец Матеуш собрал часы, повесил на место маятник, напоминавший и размерами и формой меч крестоносца, нацепил гири, которые повисли неподвижно и вызывающе, всем своим видом словно говоря, что они вечно будут неподвижны. Матеуш осторожно подтянул их кверху, глубоко вздохнул и толкнул маятник. Тот задрожал, заскрипел, но тут же вошел в ритм, и часы, тихо позванивая, заработали, раздались мерные удары, похожие на чьи-то тяжелые шаги.
— Ну! Видишь? — спросил Матеуш.
Феликс бросился его обнимать, тряс изо всех сил, чуть не повалил.
— Что же с ними было? Отчего же они не ходили?
— От грязи.
— Вот здорово! Матеуш, едем домой!
Конвоир сплюнул сквозь зубы, набрав слюны больше, чем обычно:
— А это еще неизвестно.
— Как неизвестно?
— Умный обещает, а дурак верит. Знаете такую поговорку?
Дождь. А должно быть бабье лето, золотая осень. Как в тридцать девятом. Когда он убегал. Тогда он был не один. Отец с матерью, перепуганные, Виктор, большой и гордый, почти мужчина, и маленький Матеуш, вихрастый и беззаботный, он один не боялся войны. Двадцать два года, всего лишь двадцать два года, а жизнь прошла. Милиционер, ровесник Бориса, этот лысый бугай, прячущий лысину под форменной фуражкой, в День милиции получил второе лычко, больше он уже ничего не получит, будет носить эти сержантские лычки, пока не выйдет на пенсию, но это ему не мешает быть довольным собой, не узнавать Бориса и не отвечать на его приветствие.
Деревня большая, застроенная беспорядочно; на одном ее конце, прижатая к лесу, стоит «понятовка» Туланца, в центре деревни старые солидные каменные дома, среди них затесалась трансформаторная будка — что-то вроде памятника или неудавшейся башни, а в другом конце, возле самого леса, подковой окружающего деревню, в купе елей прячется дом лесничего. Все знакомо, четко отпечаталось в памяти, ничего неожиданного быть не может, и все же Борис боялся сюрпризов: а вдруг дом будет заперт и тогда придется искать Калину, которая совсем не Калина, а Галина, но когда была маленькой, вместо «г» произносила «к»: «Как тебя звать?» — «Калинка», так и осталась она Калинкой, а когда выросла — Калиной, «расти, расти, красная калина»; быть может, там уже новый лесничий, ведь и такое возможно — зря Борис не предупредил о своем приезде, поехал наобум, в темноту и дождь, проливной дождь, в городе его не было, а здесь льет из обложенного кудлатыми тучами неба, хлещет по ветровому стеклу, мокрые с боку на бок переваливающиеся гуси лезут под колеса, так было всегда, когда он приезжал к брату на своем «вартбурге», с этих гусей нельзя было глаз спускать. Ни одного гуся он никогда не задавил и не убил, а себя самого бросил на эту липу, такова логика человеческой судьбы.