— Что задумался, Матеуш?
— Да я уже вижу наши фотографии в «Курьере»: герои, подавившие бунт уголовников. Может, медали какие получим?
— Ты не смейся.
— Я и не смеюсь. Получишь медальку, Феликс, купишь ружье, пойдешь на охоту…
Феликс громко расхохотался, что-то сказал об обращении грешников и еще что-то хотел добавить, но в коридоре послышались шаги и затихли возле их камеры, лязгнул ключ в замке.
На крыльце было довольно прохладно, и Борис спустился в сад, но и в саду маловато было солнца, ели отбрасывали длинную густую тень, кончик березовой скамейки только чуть-чуть высовывался за ее предел. Скамейку сделал Матеуш, по образцу мебели, которой Борис в свое время обставил еловую беседку. После долгих дождей, смывших все краски и запахи, воздух казался пустым и как бы не задерживал солнечных лучей, которые пронзительно и резко падали на землю; скамейка стояла в тиши, защищенная от ветра стеной дома, над ней раскинул ветки куст розы, последние кроваво-красные цветы, которые Калина не успела срезать и отвезти на базар в Гродец. Борис обнажил правое плечо, солнце набросилось на него, отчаянно припекая, ему приходилось время от времени прикрывать руку, чтобы не обгореть, он был убежден, что солнце лучше всякого кварца; как только засверкало солнце, кварцевая лампа, которую он привез было с собой, отправилась на заслуженный отдых. Он не очень верил в полезность этих процедур, но неукоснительно выполнял их, принимал солевые ванны, делал гимнастику и прогревания, чтобы в будущем ему не в чем было себя упрекнуть и, главное, чтобы лишить Здисю возможности произносить сакраментальную фразу: «Если бы ты меня слушался…» Он старался не думать о ней, но вечерами бросался на каждый телефонный звонок, а там неизменно спрашивали пана Леля. Иногда Борису казалось, что плечевой сустав работает лучше, чуть ли не на шестьдесят процентов восстановилась подвижность, а порой он снова приходил к выводу, что нет никаких улучшений, что он только обманывает себя и надеется.
— Здравствуйте! Леля здесь нет?
— Здравствуйте. Вы меня испугали, мадам.
— Никакая я не мадам, да и ты не такой большой барин, как тебе кажется, — ответила Моника. — Леля здесь нет?
— Его нет, но есть я.
— Ты меня не интересуешь.
Это была молодая женщина, довольно пышнотелая, но пропорционально сложенная, в ее фигуре было какое-то благородство и степенность, чего нельзя было сказать о лице, лишенном какого бы то ни было выражения, каких бы то ни было мыслей: лень, безразличие, пустота. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не это начисто лишенное жизни лицо.