— Калина, ну что ты несешь?
— Ладно, ладно. Приходи обедать.
Обедать он не пошел. И не только потому, что после водки, как всегда, есть не хотелось, и он только курил сигареты, одну за другой, не пошел он главным образом из-за глупой болтовни Калины. То, что от Моники он получил по носу — в переносном, конечном, смысле — да сопляк Лель обошелся с ним пренебрежительно, это еще можно было перенести, но почему Калина так к нему отнеслась? Шутила? К черту ее с такими шуточками!
Получалось, что он здесь вроде попрошайки, бедного родственника или, быть может, блудного сына, но настолько хуже, чем блудный сын из библейского сказания, что у людей, некогда таких близких, не хватило для него не только отеческих, но даже обычных человеческих дружеских чувств, хотя он к ним эти чувства сохранил; возможно, даже не в людях дело, привязанность и нежность он питал не только к людям, но и к пейзажу, к воспоминаниям о времени, здесь проведенном.
В лесу, радующемся хорошей погоде, искрящемся и рвущемся к солнцу, Борис почувствовал себя опять опьяненным выпитой водкой и пожалел, что Моника мало принесла; он шел напрямик по делянкам по пояс в траве, перепрыгивая через поваленные пни, не чувствуя усталости, хотя пот стекал по лицу и шее. Споткнулся о камень, но не упал, заболела нога, давала о себе знать сломанная лодыжка, он пошел медленнее, внимательно оглядываясь по сторонам, и понял, что никогда здесь не бывал; он шел под гору, между высокими старыми соснами белели березы, тоже старые, покрытые толстой сероватой корой; лес поредел, и глазам открылась большая треугольная поляна, с одного конца залитая солнцем, трава, растущая буйными островками, в солнечном блеске напоминала застывший ледник, и только там, где была тень, захватившая уже большую часть поляны, трава приобретала живые краски и готова была колыхаться под порывами несуществующего ветра. Борис опустился на траву, опершись плечами о трухлявый пенек, и почувствовал усталость, его клонило ко сну, но он не будет здесь спать днем, чтобы потом ночью ворочаться с боку на бок и пугать тишину в опустевшем лесничестве. Низко под ветвями берез мелькнул ястреб, Борис, забыв о больном плече, непроизвольно вскинул ружье, целясь в птицу, и был поражен и обрадован — больная рука поднялась, впервые с того рокового дня он смог оторвать локоть от туловища. Не веря, он попробовал еще раз и опять получилось, даже какое-то время, какие-то несколько секунд, а может и больше, он держал руку поднятой; потом она опустилась, несмотря на усилия удержать ее, заболело плечо, сигнализируя, что не надо сразу требовать слишком многого; Борис громко рассмеялся, осмотрелся по сторонам, словно ища кого-то, с кем можно было бы поделиться радостью, но кругом было пусто и тихо, где-то неподалеку стучал дятел, исступленно бил клювом в глухой ствол березы, да издалека долетел протяжный свист паровоза, продленный лесным эхом; Борису раньше никогда не случалось, будучи в лесу, не радоваться одиночеству, жаждать общества, сегодня он впервые ощутил отсутствие рядом другого человека, почувствовал, как давит молчание, когда хочется обязательно говорить, даже не словами, а жестами, показать, как рука поднимается немного, но заметно; наверное, такое чувство испытывает мать при виде первого осмысленного движения грудного младенца, она бежит за мужем, бросается к соседям, ей необходимо похвалиться, поделиться своей радостью; но здесь, в лесу, не было никаких соседей, назойливых соседей, от которых обычно бежишь в лес. Он встал, собираясь идти, но куда — к Лелю, к Монике, к Калине? Кому из них небезразлично, что происходит с ним? Возможно, Здисю следует взять в расчет, если бы она была ближе, возможно и даже наверное Эва и Магда и еще Матеуш, четыре человека, это немного, так немного, что эта тишина леса не слишком большое преувеличение; он снова присел возле пня и даже не жалел, что взрыв радости был так краток, в сущности, он всегда был одинок, в плохом и хорошем, и только в серой обыденности рядом с ним были люди, вернее около него, при нем, но не с ним, быть может, это его собственная вина, а возможно, по-другому и не бывает, каждый человек живет всегда только возле других.