— Ты ведь так не думаешь, Борис. Я вижу.
— Ты права. Можно это сказать по-другому. Каждый отдельный человек: ты, я — кем бы он ни был, открывателем, завоевателем, вождем, художником, — он безымянный, он нуль. Есть на свете именно эта человеческая единица или ее нет, для человечества это не имеет никакого значения. Три миллиарда людей множатся без Наполеона и без Ван-Гога, дело в том, что человек имеет значение только в коллективе и сквозь призму коллектива, любое произведение любого художника — велик он или мал, никчемен или гениален — является абсолютным концентратом индивидуальности, противоположностью коллектива, массы. Вождь, все равно какой — Александр Великий или Наполеон, — выражает желания, чувства, стремления масс; художник выражает нечто прямо противоположное, выражает антимассу. Выражает! Хочет выразить, ему кажется, что выражает. Отсюда эпохи, богатые вождями, бедны, как правило, гениальными художниками. Сам же художник бьется над своей антимассой независимо от того, гениален он или совершенно бездарен, он за это платит всегда одной ценой, это цена чудачества, донкихотства, одиночества, цена противостояния. Теперь ты понимаешь, почему это бессмысленно, почему быть художником абсурдно, если ты не гений.
— Просто у тебя мрачное настроение, чему я не удивляюсь.
— Если хочешь знать, вся жизнь художника — мрачное настроение, и только немногие получают талисман в виде бессмертия. Другие выкладываются, не получая ничего взамен. Самоубийство из любви к искусству. А выглядит это так: импресарио на глазах зрителей подстрекает тебя, подзуживает, ведь он этим живет, и он говорит так, чтобы все зрители слышали, он говорит: настоящий творец, художник — тот, кто, даже терзаясь сомнениями, не надеясь на успех, творит, а ты, поскольку на тебя смотрят, обязательно хочешь, более того — должен быть истинным художником, поэтому ты не можешь отступить, уйти, оставив поле боя гениям; а импресарио говорит, что творчество всегда было и есть геройство, и ты даешь подстрекать себя и, терзаясь сомнениями, не надеясь на успех, надеваешь на себя этот свой хомут; это происходит по двум причинам: во-первых, импресарио, или там эксперт, или критик должны жить, а во-вторых, что было бы, если бы все бездарности сошли с арены! Тогда не было бы и гениев, так как не было бы сравнительной шкалы. И вот я считаю, что при таких условиях нет ничего героического в этом маниакальном упорстве, в этом творчестве без надежд; более достойно человека уйти, заняться чем-нибудь полезным или же просто ничего не делать.