За ужином все немногословны, едят ложками из большого блюда в центре стола. В конце нехитрой трапезы — виноград, немного сухофруктов. Виктория ходит по комнате с Винченцо на руках. Баюкает.
Спи, мой сыночек,
храни тебя Бог,
баю-бай.
Выйдет на небо луна,
в колыбельку заглянет,
ветер соленый морской
тебе песню споет.
Джузеппина вытирает руки о фартук. Подходит к Виктории, целует ее.
— Идите спать. У меня есть еще дела. — Она опускается на скамью, убирает с лица прядь волос. — Ну что?
— Возьму бумагу.
Иньяцио идет в комнату, которую делит с Викторией, ищет чернила. Прислушивается к тому, что происходит на кухне.
— Почему ты не спросила меня? — говорит Паоло.
— Ты сказал, что у тебя нет времени. — В голосе Джузеппины звучит горечь.
— Ну да. — Скрип стула. — Тогда пойду спать.
Иньяцио спешит на кухню, останавливает брата.
— Я готов. Паоло, иди, напишешь и ты два слова.
Джузеппина смотрит на мужа. Останься, говорит ее взгляд.
И Паоло остается.
Садится, пишет. Трудный у него характер, но иначе и быть не может, детство у него было тяжелым. Гордый он, как и все Флорио.
Паоло передает бумагу Иньяцио. Тот берет перо, просит Джузеппину начинать.
— Дорогая Маттия… — Она замолкает, переводит дыхание. А после уж не может остановиться.
«Ребенок растет хорошо, братья твои работают с утра до вечера…»
«Дом небольшой, зато рядом с лавкой…»
«Нет здесь трав, которые мы собирали с тобой в горах…»
«Палермо очень большой город, но я знаю только те улицы, которые ведут в порт…»
Иньяцио сосредоточен.
Он чувствует, что действительно хочет сказать Джузеппина.
Винченцо — моя отрада, ведь Паоло и Иньяцио оставляют меня одну на весь день, и мне кажется, я схожу с ума в этой дыре. Дыре, потому что наш дом немногим больше, чем кладовка в лавке у братьев, и я все время одна, это невыносимо, со мной лишь сын да Виктория, в этом огромном городе я одна, здесь нет тебя, здесь я теряюсь среди домов, среди грязи. Пусто и одиноко.
Наконец, Джузеппина умолкает.
Паоло подходит к жене, кладет руку ей на плечо.
— Завтра я отправлю письмо, — говорит он. Гладит ее по волосам. В этой ласке — нежность, сожаление, страх. Он хотел бы что-то сказать, но молчит. Выходит из комнаты под растерянным взглядом жены.
Зря он, думает Иньяцио, надо бы им поговорить. Надо бы ему ее выслушать. Разве не для этого заключается брак? Чтобы вместе нести бремя забот.
Разве он поступил бы не так?
* * *
— Спасибо, дон Флорио, будьте здоровы!
— Всегда в вашем распоряжении. Всего доброго!
Рождество 1799 года пролетело быстро. Прошел еще год, лавка работала. Их, братьев Флорио, не сразу, но признали. Недоверие жителей Палермо и слухи, распущенные Сагуто, зятем Канцонери, долгое время были серьезным препятствием. Многие фармацевты, отчасти из робости, отчасти от нежелания рассердить Канцонери, предпочитали обходить их стороной. Паоло хорошо помнит дни, когда он стоял на пороге в ожидании покупателей, надеялся, что кто-то из аптекарей зайдет купить у них пряностей. Но только Сагуто проходил мимо и злорадствовал, что у них пусто. Паоло поклялся себе, что рано или поздно сотрет с его лица это наглое выражение.