Я не хотел, чтобы она гнила в земле, поэтому набрал хвороста для костра.
Я умыл ее, почистил одежку. Украсил неровно подстриженную, но бесконечно прекрасную головку белыми цветами. Чиркнул огнивом, разжигая погребальный костер – и тело ее вспыхнуло, словно картонное. Кожа почернела, но не лопалась, не морщилась, а таяла. А потом вдруг ее фигуру объяло такое ослепительное пламя, что я отступил назад и прикрыл ладонью глаза. Кости ее плавились, точно восковые. Почти ничего не осталось.
Только тогда я поверил, что она ушла навсегда. И лег в теплый пепел, и закрыл глаза, и пожелал себе никогда не просыпаться.
* * *
Но я проснулся. В своей квартире. В своей гостиной.
Стояла поздняя осень.
Последнее мое воспоминание об этом Мире было связано с весной. Никто из моих знакомых не видел меня целое лето. Никто.
С другой стороны – не осталось никаких следов, шрамов. Даже натертости на лбу от короны Империи зажили начисто.
Зато сильно поседели волосы. И я даже знаю, когда это случилось, – когда я шел по мосту из мертвых тел наших с Королевой детей.
Нет, я не останавливаюсь с сырыми скорбными глазами возле муравейников, не смотрю на них часами. И не жгу бензиновой лампой осиные гнезда. Это лишнее.
Я смирился.
И только одно не дает мне покоя, только с одним я не могу смириться: привыкнув к Ее бессловесности, не помню, говорил ли я ей вслух, глядя прямо в глаза, что люблю ее…