— Смерть так же естественна, так же глупа и неизбежна, как и жизнь, с той лишь разницей, что, пожалуй, причиняет человеку меньше мук.
— В этом есть и моя вина, — говорил отрывистым голосом Пётр Александрович, сразу состарившийся на двадцать лет, — я слишком мало и слишком сухо выражал свою любовь к тебе, мой мальчик. Я вёл себя слишком уклончиво и панически боялся признать твою боль как нечто существующее. Я её попросту отрицал, не видел, не хотел видеть. Мои собственные страхи мешали мне взглянуть в глаза твоей боли. Я не сделал того, что должен был бы сделать. Видимо, я был не готов пойти на эту жертву даже ради тебя, мой мальчик. Но ответь мне, если бы я смог раньше, много раньше откровенно поговорить с тобой, это облегчило бы твои страдания?
— Да пошли они к чёрту все эти фрейдистские теории, дед. Психологией и философией займёшься после, без меня. К чёрту! К чёрту! Не хочу об этом думать. Если я не покончу с этим как можно скорей, то сойду с ума.
— Послушай меня, ты ещё создашь себе судьбу, которую полюбишь.
— Смерть, дед, — это тоже судьба, это участь каждого. К чему же откладывать?
— Мальчик мой, сейчас ты чувствуешь горечь и боль, но это пройдёт. Дни превратностей сменяют дни благоденствий, и наоборот. Остановись, прошу тебя, останься, открой глаза. Уходить нужно вовремя и без сожаления, а твоя непрожитая жизнь пока не позволяет этого.
— Не отговаривай меня дед, я всё решил. Чтобы застрелиться нужно мужество, много мужества, а оно вот-вот меня покинет, надо поторопиться.
Платон очень медленно, без всякой суеты приставил пистолет к своему правому виску, сардонически улыбнулся Петру Александровичу, передёрнул плечами, глубоко вдохнул в себя книжную пыль, стоящую в лучах солнца, как вдыхают в конце сезона прощальный, полюбившийся запах моря или сена перед отъездом, понимая, что больше уже никогда-никогда-никогда в это место не вернутся. Затем спокойно, слишком спокойно он обвёл глазами библиотеку, вновь показавшуюся ему самой родной обителью на земле и, по сути, таковой являющейся, и уверенно нажал на курок. Раздался выстрел. Голова Платона, с гранатовым месивом вместо бледного юношеского виска, резко дёрнулась в сторону, а сам он мгновенно обмяк и тяжело рухнул на пол.
Последние несколько недель прошли для Аси Петровской как в кошмарном сне. Всё случившееся казалось ей нелепым ужасом. Она не могла в него поверить, она не хотела в него верить, она отказывалась принять эту страшную правду и сопротивлялась всем своим существом. В далекой юности, когда Ася смотрела фильмы о несчастной любви (где конец заранее известен), каждый раз ей почему-то казалось, что всё ещё будет хорошо, всё ещё может сложиться. И Мими в «Богеме», сколько бы она её ни слушала, обязательно поправится, а у Карениной и Вронского ещё есть шанс как-то выкарабкаться. И очень расстраивалась, когда финал, снова и снова, был трагичен.