Губернатор гнал подобные мысли, но снимки возвращали к ним снова и снова. Высчитывая свой возраст, будто и так его не помнил, он стал подумывать об отставке.
Следующим, кто освободился от лунатизма, стал Иван Грач, охотник на полярных волков. Это случилось в один миг. Лежа в постели поверх одеяла, Грач вдруг ясно осознал, что был давно болен, а теперь болезнь ушла и больше никогда не вернется. Так бывает, когда просыпаются, переболев гриппом с высокой температурой. Все, что происходило с ним, было во сне. Это было нагромождение кошмаров, которые, к счастью, остались позади, растаяли, исчезли, сошли на нет, как первый снег. Грач даже не силился вспоминать их — зачем? К нему вернулась вдруг прежняя картина, от которой он словно и не отвыкал, мир щелчком встал на место, будто ножка сдвинутого шкафа, долго елозившая по полу, наконец угодила в образовавшуюся за годы ямку. Да, штырь попал в паз. От неожиданности Грач даже вспотел, потом, вскочив, бросился к окну и точно впервые увидел открывавшейся в нем кусок улицы, долго стоял, сдвинув засохший фикус и опершись о подоконник. Шел дождь. Темно-лиловое небо нависало над городом, поливая крыши домов. Как был в одних трусах, Грач спустился под теплые струи. Теперь он снаружи смотрел на свое окно, на пустые мостовые, по которым ручьи, огибая распластанных сомнамбул, бежали к ржавому водостоку, и хохотал. Жить! Жить каждое мгновенье, жадно ощущать мир, чувствовать его всеми фибрами души, прежде чем покинуть навсегда.
Первыми в город вернулись птицы. Опять закружили в небе ласточки, стаи которых переворачивались разом, будто кто-то отжимал гигантскую простыню, зачирикали в кустах воробьи, а берег с рыбацким поселком, где еще недавно размещался лагерь для «изолированных», снова оккупировали крикливые чайки. На улицах появились стаи голодных крыс, которые сразу набросились на неубранные трупы. Вторичного заражения лунатизмом у них не произошло, из чего можно было заключить, что переболевшие приобретали иммунитет. Если бы остался в живых учитель, это, вероятно, дало бы ему повод заметить, что перенесенные страдания можно сравнить с прививкой, болезненной, зачастую смертельной, но необходимой. «Для чего?» — спросил бы его священник. «Для жизни», — коротко ответил бы он, не собираясь разжевывать все, как двоечнику. И действительно, быть может, сомнамбулизм был лишь проверкой, испытанием, кого можно возвратить в мир осознанного действия, мир, обесцененный привычкой, но который, оказалось, надо было еще заслужить. В этом, и только в этом случае испытанные страдания обретают смысл.