Я сглотнул ком в горле и нажал на запись 4.2.
На этот раз съёмка велась не с камеры наблюдения. Пустая комната — стены, одна из них зеркальная — снималась спереди, и в кадре был только один объект. Человек, привязанный к стулу. Мешок на голове.
— Ну, приступим, — раздался голос — а спустя пару секунд в кадре появился тот, кого я меньше всего ожидал тут увидеть.
Паша Сербский. При виде этого типа мои глаза округлились, но задать самому себе мысленные риторические вопросы без ответа я не успел.
— Итак, — Паша был наигранно весел. Что-то в его выражении лица роднило его со мной — тем мной с видео номер «2», который салютовал беспалой рукой. — Сегодня у нас… особый гость. Человек, который не захотел сидеть тихо, когда ему сказали делать это. Человек, который решил, что нет разницы, как именно умирать.
Наверное, я знал, кто окажется под мешком, ещё тогда, когда увидел пакет, вносимый амбалами. Паша спокойно, даже как-то весело подошёл к пленнику на стуле и сдёрнул мешок.
Я не вопил. Я мычал сквозь связанный рот, и это несказанно веселило стоящего рядом ублюдка.
— Нет, — он опёрся о моё плечо, как о столик, и развернулся наполовину ко мне, наполовину в камеру. — Нет, ты не прав. Тебя предупредили сколько раз? Трижды, кажется. Так?
Снова повернувшись к камере, Паша начал загибать пальцы.
— Первый раз в больнице. Я хотел по-хорошему. Я пытался по-хорошему! Ты не захотел, и я предупредил снова. Потом ты явился ко мне, и я предупредил тебя в третий раз. Хочешь сказать, я не давал тебе шанса?
В третий раз. Нужно это запомнить и выяснить, при каких обстоятельствах был этот… третий раз.
Я сам — ещё в оспинах и язвах, никакого намёка на гладкое и красивое лицо, какое было у меня сейчас — явно не воспринимаю доводы, логичны они или нет. Я вырываюсь и смотрю на Пашу с выражением настоящего ужаса. А тому уже надоел мой сдавленный вой.
— Заткнись, — приказывает он и впечатывает свой кулак прямо мне в живот. Я-реальный едва не ощутил это чувство, глядя на экран мобильника; а ведь Паша — пробуждённый с повышенной силой, это я запомнил ещё в больничном парке.
— Мог бы двинуть тебе в рожу, — заключает он, — но, знаешь, как-то неохота пачкаться о твои нарывы. По счастью, у меня здесь есть достаточно инструментов для того, чтобы не трогать твоё лицо голыми руками.
Спокойными шагами он движется в сторону камеры, а затем исчезает за ней. Единственное, что остаётся в кадре — это я. Моё лицо. Рот связан, но глаза открыты. Замолчавший после удара, я гляжу в кадр — а точнее, за него — со всё больше нарастающим ужасом, и, наконец, принимаюсь снова мычать.