Он замер и почувствовал, что тот, другой, тоже остановился. Теперь уж не было никаких сомнений. По утрам ему зачастую приходилось противиться неистовому стремлению попасть в этот хмурый, тонущий в свинцовых тучах мир, куда его влекла безудержная сила собственного я. Однако он научился ей противиться. Он был достаточно бесстрашен для того, чтобы не утратить ясность своего ума и зажать в кулаке свою волю, так и норовившую утечь меж пальцев; в его памяти стремительно проносились впечатления утраченного времени, между тем как зимний дождь с тупым упрямством тщился сокрыть под водою пустынные окрестности. Он сам уже стоял под этим дождем и был недвижим, как статуя. Хотя у него вовсю слипались глаза, он стойко боролся со сном, стараясь не смежать веки, в то время как его собственный рассудок творил сладкую горечь образов, коими был исполнен его мир. Он не желал уходить. Его язык еще помнил прохладный и горьковатый привкус соли и мха. Он был убежден: несмотря на то, что противление обрекает его на муки, игра стоит свеч. Его мужество, воля — не желали смиряться. Но сам он где-то в глубине души все-таки понимал, что дальнейшая борьба, пожалуй, лишена смысла. Теперь было уже ни к чему суматошно обороняться, как и ни к чему обреченному на смерть зверю показывать клыки призракам своих страхов. Ни к чему теперь было пытаться ползти, влача за собой истерзанные кишки и отпугивая рычанием вороньё, привлеченное запахом крови. Он вознамерился возвратиться в неприступную твердыню своего детства. Предпринял попытку создать дорожку из цветов на границе минувшего и настоящего. Но эти порывы были бессмысленны, как были лишены смысла те ошметки плоти, пошедшие на пропитание червей лишь для того, дабы ощутить у себя на языке теплый и влажный вкус молока матери, которого ему так и не довелось отведать. Вот так-то. Ну а теперь этот пресловутый мир возник перед его глазами. Ему удалось, в конце концов, сотворить настоящее, во всей его подлинности. Благодаря непоколебимой силе воли он возобладал над смертью. Но, тем не менее, сейчас, невзирая на беснующийся в нем протест, он уже был готов выкинуть белый флаг. Нестерпимая жажда — вот что вынуждало его приникать языком к известке на стенах; извечная, иссушающая всю глотку по утрам — во времена его подозрительного прошлого. Но теперь, когда утро лишь готовилось настать, ему было необходимо встретить лицом ту беспощадную истину, что покуда пребывала у него за спиной. Как же это мучительно — сознавать, что в первую очередь следует самому измениться и собственными руками сокрушить хребет своему бунтарству. Тот, кто пребывал у него внутри, находился в смятении. Зато сам он был непоколебим; он буквально врос в тот участок земли, где ему предстояло узнать о том, что тот,
