С большим трудом, но все-таки он пошел. И тот, другой — устремился ему вослед. Он отчетливо различал шум шагов по тротуару. Шаги были двойные, четкие — у кого, скажите на милость, они вызвали бы сомнение? Да-да. Безусловно, за ним кто-то следовал. Правда теперь он ощущал его уже иначе. Присутствие того, другого, теперь хорошо прослушивалось; он ощущал его практически у себя за спиной. Что-то так и оставшееся за границами его разумения, вынудило его пересечь бегом совсем пустынную улицу. После этого он остановился и продолжительное время не двигался с места. Насколько продолжительное — он затруднился бы сказать, однако в суматошной буре его воспоминаний предстало нечто такое, что он помнил всегда. Когда он повернулся и встретился глазами с тем, другим, то словно ощутил ледяной удар в лицо. То, что представилось его взгляду, он уже не смог забыть до конца своих дней.
Удавка на его шее затянулась, и теперь — уже навеки. Он услышал чудовищный хруст лопающихся шейных позвонков. В комнате по соседству разглагольствовали о какой-то чепухе: не исключено, что речь шла о даме с лестницы. Неведомый голос упрямо выкликал его имя — так можно было кричать лишь с кляпом во рту. Голос звучал по-дружески; это был голос того, другого, сгинувшего где-то далеко внизу, в пылающей бездне лихорадки. И теперь он снова, как обычно, попробовал остановить смерть — как конченый человек, как повергнутый наземь пес.
И в этот миг она пристально взглянула на меня и мне показалось, что она впервые меня заметила. Но позднее, когда она оборотилась ко мне, освещенная неровным светом керосиновой лампы, и я вновь ощутил на себе ее влажный и смятенный взгляд, я понял, что это я сам впервые отважился посмотреть ей в глаза. Я достал сигарету и закурил, раскачиваясь на стуле, поставленном мною на задние ножки. И вот тогда-то я и увидел ее, замершую подле лампы, как будто бы она пребывала там все эти ночи, взирая на меня и балансируя на еле ощутимой грани меж явью и сновидением. Какое-то время мы безмолвствовали. Я по-прежнему раскачивался на стуле, а она пыталась согреть длинные изящные пальцы своей руки, касаясь ею стеклянного колпака лампы. На ее подкрашенных веках дрожали тени. И воскресив в памяти то, что некогда свершилось в ночи, я произнес: «Глаза голубой собаки». И она, не убирая ладони от лампы, грустно ответила: «Да. Нам не суждено забыть этого». Она покинула круг, озаренный сиянием лампы, и с глубоким вздохом добавила: «Глаза голубой собаки. Я написала это, где только смогла».