Дед оглядывается; за ним оглядываюсь и я. Позади нас подымают пыль трое полицаев и двое гитлеровцев.
Вот и плотина. Длинная, обсаженная вербами. Справа от нее — лес, слева — дикое болото. Топель. Птицы поют над ним: им там приволье. В конце плотины, словно окаменелые, двое немцев с автоматами наперевес. Еще с десяток их — цепочкой от леса. А позади, на высоком холме, — черный с крестами танк. Как будто исполинский коршун, который приготовился к прыжку и нацелился на нас своим хищным клювом. Я невольно схватился за дедову руку: черное отверстие пушечного дула смотрит почему-то прямо на меня. Дед погладил меня ладонью по голове. И я не вырывался. Я не сводил глаз с танка. Вот к нему подошел фашист в высокой седластой фуражке, оперся рукой, закурил. А потом меня загородили люди. И уже только их спины, руки. Да надрывный голос тетки Ольги:
— Ой, людоньки! Да что же это, они же нас всех..
— Вот какая расплата за поганую Кикалову душу, — сокрушенно промолвил дядько Столяр. — И зачем он его?.. Придут же наши... И самому нет прощенья, если жив.
— Крутая, тяжелая година, — глухо бубнит дед Калита и гладит меня шершавой ладонью.
Я не плачу. Слезы застыли от страха и жалости. К себе, к маме, к деду Калите, к малой Оленке, Миколе. Мне почему-то не жаль только тетки Ольги. Потому что она и дальше не утихает, пугает меня своим криком:
— За что же нас, людоньки! Разве ж мы все виноваты? Мой вон в плену, служит новой власти. Пускай тех, у кого в лесу...
— Умолкни, — глухо бьет словом дед Калита и рукой зовет к себе мою маму. — Дочка, дочка... Хмереча эта... Может, она удержит их?..
Мама дрожит, будто ей холодно. Щеки ее мокры от слез. Она следует взглядом за дедовой рукой, настороженно смотрит поверх голов. Я поднимаюсь на цыпочки, но ничего не вижу. Меня обступили дед Калита, моя, Оленкина мама... Оленка, Сашко, Микола рядом с нами. А вон откуда-то появляются Сергей и Надя. Надя боится плакать вслух, размазывает кулачками слезы по щекам. Еще весной наши хуторские повыпроваживали детей в ближние села к родичам. Остались на хуторе только те, у кого не было родни.
— Ой, людоньки! Не допустим до погибели!.. Пускай те, у кого в лесу... Нужно сказать, пан, пан!..
— Обступите ее, чтоб умолкла, — снова бьет словом дед Калита. — Чтоб умолкла! — И голос у деда словно стальной нож по камню.
Я вижу впереди людской водоворот. Злой струей взлетает голос тетки Ольги, а водоворот все сжимается, неистовствует, в ход пошли кулаки. Чья-то рука мнет белый платок.
— Слушайте, детки! Ты, Микола, ты, Володя! Вы самые старшие. Вы пойдете с мамой вон туда, на край... Оленку возьмете за руки. А ты, Сашуня, и ты, Сергейко, и ты, Надя, не отставайте от них. Не то поймают немцы — и... ой, бить станут!.. Как только я выйду из толпы и пойду к плотине — вы мигом бегите к Топелю меж ракит, кустов. И не останавливайтесь, хоть будут звать, стрелять. Бегите прямо на кусты ольхи, которые там, посредине. А потом на Толстолесы. Ты знаешь, Микола! Ой, хмереча, моя хмереча!..