Большая слеза заскользила у деда между морщин. Он нагнулся и поцеловал Оленку и меня. Оленку — потому что самая меньшая, а меня, наверное, за то, что когда мама пекла пироги, то накладывала в миску и я нес деду.
Как-то чудно кричит тетка, будто курица кудахчет. Но я уже не обращаю на нее внимания. У меня все горит внутри, словно туда насыпали горящих углей. Как же это? Я уже начинал догадываться, что здесь должно произойти что-то страшное, и поэтому нас спроваживают на Топель. Оленка и Сашко не понимают ничего. Но и они притихли, послушно пробираются за нами. Моя и Оленкина мамы останавливаются. Впереди еще дядько Столяр. Озирается по сторонам, топает деревяшкой. Мама положила руки нам с Миколой на головы. Пальцы у нее горячие-горячие, будто мамочка только сейчас от печи. Каждое утро, просыпаясь, я видел ее у печи. Веселое пламя играло красными зайчиками на ее щеках, руках. И мама тогда — будто королева из сказки. Еще и корона на голове: туго закрученная коса. Мама переставляла что-то ухватом в печи, напевала песню.
«...А что, если я больше не увижу мою мамочку?.. Если их?..» — обжигает меня страшная мысль. Хочется закричать, заплакать на всю Оболонь.
«Ой, что же я, какой же я!.. Мамочка так любила меня. Почему же я вырывался от нее! Почему сам никогда не поцеловал?.. Почему не слушал ее!»
Но сейчас нельзя ни кричать, ни даже плакать вслух. И я только хватаюсь руками за ее руку, припадаю щекой крепко-крепко. «Мамочка, мамуся моя родненькая! Я люблю тебя! Очень!.. Ты знаешь это?.. Ты веришь?..»
Мне страшно здесь, и страшно оставлять маму. Как же она сама?
Мама словно бы отгадывает мои мысли. Наклоняется к нам, шепчет быстро:
— Вам тут нельзя. Вы и не оглядывайтесь и не думайте ничего. Нам без вас будет лучше. Нас, наверно, пошлют на работы.
Слез на маминых щеках нет. Она плачет сердцем. Руки ее дрожат, губы крепко сжаты, а глаза открыты широко-широко. Светлые, дорогие глаза! Но и они смотрят уже не на нас, а вперед. Они стелют нам путь по трясине!
Дядько Столяр тихо покашливает. Сразу же справа от толпы отделяется высокая худая фигура деда Калиты. Он идет медленно и как-то торжественно. .
— Ну! — Дядько Столяр оглядывается, отступает в сторону. — Вон туда, прямо!
Он говорит еще что-то, но я уже не слышу, так как в тот же миг мамина рука легонько подталкивает меня в плечо.
Мы с Миколой хватаем Оленку за руки, пригибаясь, бежим к реденьким кустам. Оленка не вырывается: наверное, думает, что с нею играют. Я не оглядываюсь назад, не смотрю и по сторонам. Слышу, как шуршит трава, как позади всхлипывает на ходу Надя. Ракиты хлещут по лицу, но мягкий торф будто отталкивает от себя наши босые ноги. Кора тут твердая и крепкая. Раньше, когда мы хотели покачаться, мы шли дальше, за кусты, и там «гнули колесо». Бегали по кругу до тех пор, пока торфяная корка не начинала выгибаться и подкидывать нас. А однажды «колесо» раскачалось и проглотило Никишу, который как раз вытанцовывал посредине. И сразу же кора сомкнулась над ним. Да сейчас я едва вспомнил это. В голове — мучительно, тонюсенькой иголочкой: «Быстрее, быстрее к кустам ольхи!..»