Предложил Лёшке вместе поехать – отказался наотрез. Хоть и Олимпиада, а ни в какую. И работа у него новая, и девочку очередную обхаживает, уже и не обхаживает, а облёживает вовсю, насколько я могу судить. Вообще он, кажется, восстановился после развода с Туманцевой. Никогда она мне не нравилась, но возражать ему я не мог. Понятно, на что сын клюнул, да и кто бы не клюнул на его месте! Я и сам железобетонно поддался бы. Лет сорок назад. Но теперича – не то, что давеча. И поэтому я, только взглянув в глаза этой рыжей, всё понял и всё предвидел, но, отлично осознавая, что никто никого никогда не слушает и всем нужны свои шишки, Алёшку включая, молчал. Молчал вначале, молчал в процессе, и только в конце, когда однажды в семь утра Алексей материализовался у моей двери со своими вещами и мрачным взглядом, я позволил себе несколько жёстких фраз о его умственных способностях. Как же банально, Господи, помилуй! Но язык вертелся сам. Без моего участия. Сын молча выслушал, однократно кивнул, потом прошёл в свою комнату и лёг спать. И больше мы с ним подобное не обсуждали – исключая технические нюансы развода (он коротко сообщал, что сходили в загс, потом он оплатил пошлину, потом забрал свидетельство – сообщал, не ожидая от меня какой бы то ни было реакции).
Я видел, как он поначалу переживал. И мне до боли хотелось расспросить его, поддержать, посочувствовать – в конце концов, дать ему денег на что-то увеселительное. Возможностей ведь много – и почти всё нам по карману. Но он не обращался ко мне. Естественно, его доходов ни на что серьёзное не хватало, но здесь мы уже очень давно с ним пришли к согласию. Он завёл себе кредитку, которую вернейшим узлом привязал к моему счёту, но использовал её, только когда заканчивались свои деньги, и при этом тратил только на самое необходимое – еда, проезд, шмотки какие-то… А если хотел какого-то дорогого излишества – спрашивал меня. Мог бы не спрашивать, конечно, но он так постановил исключительно своей волей. Помню, один раз утром с виноватой мордой стал извиняться, что снял в банкомате сразу тысячу, потому что сидел в гостях, опоздал на весь транспорт, а ехать пришлось чуть ли не из Токсово. За тысячу рублей извинялся.
В Сочи я вылетал почти в полночь. Проснулся тем утром – Алёши уже не было, куда-то усвистал, хотя ночевал точно дома: ещё в полусне я услышал, как хлопнула дверь. Днём одолели всякие дела, сборы, суета – он за весь день так и не объявился. Один раз, ближе к вечеру, я ему позвонил, но трубку он не снял.
Перед посадкой я сам заговорился с бывшими коллегами, которые летели тем же рейсом, а очнулся, когда стюардессы приказали выключать телефоны. Звонить из Сочи не стал – поздно (или рано?). Устал, завалился спать, продрых всё на свете. Днём на горе связь почти не работала, потом обед, переговоры… Только на следующее утро связались. Вот так и вышло, что я не видел и не слышал сына больше двух суток – и ничего о нём не знал, с ним могло бы произойти что угодно. Такого не случалось на моей памяти никогда. Каким-нибудь образом, хоть косвенным, но я получал от него весточку каждый день: либо мы разговаривали, либо я слышал, что он в своей комнате, хоть и не выходит ко мне, либо, когда он жил с Туманцевой, я говорил с ней по телефону, и она коротко сообщала, где он.