В самый неподходящий момент проявился Даркман. Он вообще постоянно ухитрялся звонить и писать не ко времени, Белкин к такому давно привык. «Борис привет, я бы хотел общаться сейчас, сообщи, если согласен», – написал по-русски Дан, и Белкин, в каком бы ни был отвлечённом состоянии, чуть усмехнулся: в письмах с запятыми у Даркмана дела обстояли несколько лучше, чем у профессионального редактора Фариды. «Дан, прости, я плохо себя чувствую, но немного поговорить рад», – ответил Белкин.
Тот незамедлительно позвонил. И, как всегда, сразу по видеосвязи, не уточнив, хочет ли этого Белкин (а он никогда не хотел).
– Привет, Бóрис!
– Здорóво.
Даркман выглядел, как всегда: невозмутимый, выбритый, с идеальной причёской, в очках с тонкой оправой – идеальный образ, впрочем, без американской улыбки. Даркман вообще не улыбался.
Каждый раз, и нынешний не стал исключением, Белкин интересовался, где территориально находится его друг. Берлин Берлином, но Даркман пребывал в постоянном осуществлении своего Проекта – он сам, когда упоминал его в сообщениях, писал это слово с прописной буквы, у него было не поддающееся стороннему подсчёту количество детей, причём все принципиально от разных женщин, в разных городах и отнюдь не в одной и той же стране (но все в Европе, Россию включая; в Америку с подобной целью он не наведывался). Поэтому-то уже отнюдь не такой молодой Даркман жильё снимал в Берлине хоть и в престижнейшем месте, прямо рядом с Александрплац, но жил в малюсенькой однокомнатной квартирке в гэдээровском блочном доме. В большем он не нуждался: слишком часто приходилось курсировать между городами и странами.
– Я в Вестерланде, – сообщил Дан.
– Это где? – полюбопытствовал Белкин.
– Остров Зюльт, север Германии.
– У тебя там ребёнок?
– Да, мальчик недавно родился, Андрей. Его мама из Берлина, но решила уехать сюда, тут хорошо, хороший воздух, и клинику хорошую нашла.
– Андрей или какой-нибудь Андреас?
– Его мама из Минска, решила русское имя дать.
– Андрей Даниэлевич? – снова усмехнулся Белкин.
– Ага, – серьёзно ответил Даркман.
Даркман всегда называл участниц Проекта «его мама» (или «её», или «мать»). Собственных имён не существовало. Слова «женщина» или «девушка» – тоже. И даже национальностей: в теории можно было бы представить, что он о ком-то говорит «русская» или «немка». Но нет. Сознательно или случайно, Даркман оставлял своих женщин полностью за скобками, хотя о детях рассказывал охотно – когда Белкин спрашивал.