Прежде оконные створки раскрывались наружу, и мир был другим. Прежде книга и день писались от руки – неприметно растут тени в комнате; продвигается по листу чернильный след, заполняя собой всё странное пространство от края до края; песчинка, лёгкая, как пушинка, падает к песчинке в колбе часов; верный пёс и большая кошка, свернувшись, дремлют у ног, – где я видел такую картину летнего вечера? Прежде день человеческий был рукописью, и каждая книга – медленным сокровищем, что берегли и читали в семье поколение за поколением. Прежде я рос ребёнком и искренне удивлялся тому, сколь бесконечны протянутые вдаль вокруг меня прошлое и будущее.
А потом начинается что-то вроде биографии. Хотя уж какая тут биография – смешок один, три строчки нонпарелью. Но… А что если нам чуть иначе взглянуть? – у биографии, как и у, скажем, географии, есть не только внешние длина с шириною, но и внутренняя глубина: вот сидит, например, человек дома месяц, в единственной своей координате, выбираясь раз в неделю до ближайшего магазина, и для стороннего взгляда всё домашнее время его – просто лакуна, ничто, меньше чем пустота; но для него самого, может статься, дни эти окажутся самыми важными, самыми подлинными во всей его долгой или короткой, какой бы она ни оказалась, жизни – от самого раннего, робкими проблесками данного прошлого до самого последнего, едва мерцающего в наступившей темноте будущего его.
Близнецов, большой любитель экзотики, утверждал, что вся наша жизнь – это разворачивающаяся от эпохи к эпохе рэнга. Был в средневековой японской поэзии такой любопытный жанр коллективного творчества. Один мастер складывал начальную строфу-трёхстишие. Другой дописывал к ней своё двустишие – так, чтобы вместе они составляли цельную по смыслу строфу из пяти стихов. Затем третий (или опять первый, если дело ограничивалось диалогом двух поэтов) писал новое трёхстишие, связанное по смыслу теперь с двустишием второго. Следующий опять сочинял двустишие, связанное с трёхстишием предыдущего, и так далее, далее, да… Традиционная для японцев лаконичность каждого отдельного фрагмента вместе с неожиданными поворотами, сменой ракурса от строфы к строфе позволяла зайти сколь угодно далеко по отношению к изначальной теме. Так вот, наш добрый друг считал, что рэнга, цепочка нанизанных строф, – прекрасная метафора для всей разворачивающейся во времени человеческой культуры. В которой мы, наследуя, а затем и оставляя наследство, участвуем – подозреваем мы о собственном участии или нет.
Прошлое и будущее сходятся не в точке настоящего, а где угодно. Потому что нет точки настоящего, потому что всякое облачко времени пересекается с любым другим, и никакое одно не выделено из целого, не выделено ничем – кроме границ нашего физического зрения. Всё время – единый, огромный, прозрачный, антрацитовый шар, в котором мириады искорок движутся во все мыслимые и немыслимые стороны по установленным для них линиям. Но мы знаем, что теперь, теперь, когда всё ясно нам обоим, мы вольны повернуть куда угодно.