Воловских резко выдохнул и закрыл глаза. Потом снова открыл.
– «Мама двадцать девять одиннадцать»?
– Да. Дата – цифрами, само собой.
– Вы уверены?
– Не полностью, но иной версии у меня нет.
– Спасибо. Интересный вариант.
– Но я не знаю, что там с прописными и строчными буквами. Есть большой риск, но здесь я точно бессилен, – проговорил Белкин, уже по ходу фразы замечая, что Воловских его не особо слушает.
– Сколько я вам должен?
– Да ничего вы мне не должны. Я буду очень рад, если вы ответите ещё на пару моих вопросов, но можно позже. И на этом всё.
– Да, конечно же. Я готов.
– Надо решить, хотим ли мы попробовать ввести пароль.
– Я очень вас прошу, давайте вначале вы зададите все вопросы. А потом я сам его попробую ввести. Рискну. И расскажу вам, что получилось.
Белкин улыбнулся.
– Странно, по правде говоря. Но пусть будет по-вашему.
Снова замолчали. Старик явно психовал. Но не из-за пароля. Что же, что же, что же? Белкин лихорадочно обдумывал последнюю реакцию Воловских, включая в себе то Холмса, то Мегрэ, ибо кто они, по большому счёту, если не логики, рассуждатели, строители теорий?
Белкин понимал, что именно сейчас решается судьба всего исследования. Не тогда, когда он узнал во сне Полину, не тогда, когда он вдруг зачем-то вспомнил Лину, и не тогда, когда он увидел несчастную Алину – а именно сейчас. Требовалось обязательно поднатужиться и подумать о чём-то ключевом, догадаться о самом важном, вспомнить решающее.
Даже в своём отражении в зеркале Белкин не был уверен так же сильно, как в том, что его общий вывод, только что изложенный Воловских, убедителен, великолепен и солиден, но в конечном итоге ложен. И вопросы, которые он хотел задать Воловских, никому не нужны. И цена всем его озарениям – меньше гроша.
Но как же зацепиться?
За что?
Он огляделся, надеясь на помощь фатума.
Гостиная Воловских не выглядела уютной. Всё стерильно. Вылизано. Ни намёка на бардак. Книги строго на полках. Картин нет, фотографий нет. Взгляд ищет опоры, скользя и падая.
– Хотите чаю? Или кофе? – предложил Воловских.
– Можно чаю, спасибо, – рассеянно отозвался Белкин. Старик двинулся на кухню.
Чай-кофе. Чай-кофе. Или одно, или другое. Чай-кофе. Кошки-собаки. День-ночь. Театр-кино. Рыба-мясо. Война-мир. Лёлек-Болек.
Рок-попса. Горбачёв-Ельцин. Москва-Питер.
Коммунизм-демократия. Консерваторы-лейбористы.
Чехов-Горький. Ахматова-Цветаева. Соловьёв-Ницше.
Западники-славянофилы.
О, нет. Неужели? Неужели опять неужели?
Догматизм-скептицизм.
Догматики-скептики! Чёрт подери, ну да! Вот теперь – точно да!
В студенческие годы Белкин с друзьями с большим удовольствием и смехом обсуждали, кто из них кто – скептик или догматик. Белкин всегда стоял на позициях скептицизма. Всё, что нельзя доказать практикой, следует подвергать сомнению. (Однажды он ещё на первом курсе изрёк: «Я не сомневаюсь в том, что во всём надо сомневаться» – эта фраза, вопреки своей очевидной вторичности, превратилась в ироничную легенду их группы.)