Сигрид слушала, бледная, не говоря ни слова, меж тем как Карен выплескивала из себя слова, отрывистые, соединявшиеся во фразы; выплескивала всю окаянную правду о том, как в тот день кончилась ее жизнь. Все, о чем поклялась никогда не рассказывать, выложила молоденькой девушке.
“Прости меня, — сказала Сигрид. — Я не собиралась вынюхивать, просто увидела у тебя в спальне фотографию, когда искала таблетки”.
Карен задерживает дыхание, прислушивается к звукам из комнаты Сигрид, но слышит лишь стук собственного сердца, где-то в горле. Поворачивает голову и смотрит на фотографию на ночном столике, которая побудила Сигрид задать вопрос. “У тебя есть сын, да?”
Джон и Карен на критском пляже, а между ними дочерна загорелый хохочущий Матис с волосами, полными песка. Джон наотрез отказался просить кого-нибудь сделать фото, поставил камеру на лежак и включил автоспуск. После бесконечного множества неудачных попыток в конце концов сумел настроить фокусировку и успел добежать до них и сесть. Матис прямо давился от смеха над папиной неловкостью, и Карен смеялась звонкому смеху сынишки, а Джон смеялся над ними обоими.
В итоге снимок получился превосходный, решили они, а потом пошли в пляжное кафе и ели там кальмара. Последнее их лето. Последняя семейная фотография.
Тело кажется странно тяжелым, руки и ноги на матрасе словно свинцовый груз, а мысли все кружат, кружат. Почему она не убрала фото, как всегда при гостях? Сигрид расскажет отцу? А Юнас — всем остальным? Теперь правда будет разбегаться вокруг нее кругами сочувствия? И ей придется улыбкой утешать всех, кто теперь узнал и почитает своим долгом сочувствовать горю? Коллеги будут говорить о ней и умолкать, когда она войдет в комнату? Все станут обсуждать ее горе? Говорить о Джоне. О Матисе.
Сколько сил она потратила, чтобы этого никогда не случилось. Потому что иначе бы не выдержала. Тогда, которого больше нет. И Сейчас. А между ними ничего. Она закрылась в доме, который в ту пору принадлежал матери, а теперь принадлежит ей. Недели за задернутыми шторами, нетронутые тарелки с супом. Потом недели безумного хождения к морю, когда она часами тупо смотрела на горизонт и ее все время тянуло к краю скалы.
В конце концов ее мать взяла все в свои руки.
“Я поговорила с Вильгельмом Касте, — сказала она. — Им нужен ассистент в отдел уголовного розыска, и он обещал встретиться с тобой в четверг, в десять утра. Я тебя отвезу”.
Почему-то Карен даже не попыталась протестовать. И там, в кабинете Вильгельма Касте, начался для нее новый этап.
“Твоя мама рассказала, что случилось, и я сразу скажу, что очень тебе сочувствую. Никто больше не знает, и я никогда не упомяну об этом, если ты сама не пожелаешь. Коль скоро ты согласна работать, место твое, не из сочувствия и не потому, что мы с твоей мамой друзья детства, а потому, что из всех наших соискателей у тебя самая высокая квалификация. Вернее даже, слишком высокая для ассистента, но пока что ничего другого мы предложить не можем. Ты согласна?”