Карен вздрагивает. А вот это уже интересно.
— И куда она ездит?
Сигрид опять пожимает плечами.
— Да как всегда, наверно. Паромом в Англию или в Данию. Раньше моталась на Мальорку, в Грецию и во всякие другие места, но теперь у нее вряд ли есть на это средства.
— Итак, ты не знала, что в этом году твоя мама осталась дома?
— Нет, да если б и знала, все равно бы не поехала. Я с кем угодно рада повидаться, только не с мамашей.
— Почему ты так говоришь? У тебя были плохие отношения с мамой? — спрашивает Карл.
Сигрид бросает в его сторону презрительный взгляд.
– “Плохие отношения”! — передразнивает она нарочито писклявым голосом. — Если хотите знать, у нас вообще никаких отношений не было. Мы не виделись больше года. И по телефону почти не разговаривали.
— Как же так вышло? — спрашивает Карен.
Сигрид наклоняется, выуживает сигарету из пачки на столике. Узкая рука слегка дрожит, когда она подносит огонек зажигалки к сигарете и глубоко затягивается. Потом выпускает дым и коротко роняет:
— Ненормальная она. That’s why[4].
— Ненормальная? В каком смысле?
— Злая, занудная. Всех ненавидела. Воображала, будто может распоряжаться моей жизнью, хотя я уже два года не жила дома. Достаточно?
— Два года? Выходит, ты рано съехала от родителей. И тебе разрешили?
— В тот же день, как шестнадцать исполнилось. И без спросу.
Новая затяжка, голос звучит спокойнее. Резкие обертоны притупились.
— А до того, как съехала? После развода родителей ты жила поочередно то у мамы, то у папы или только у мамы? — спрашивает Карен, размышляя, упоминал ли об этом ее начальник. Нет, думает она, на работе он никогда не говорил о дочери, по крайней мере в ее, Карен, присутствии. Разве что вскользь называл раз-другой ее имя.
Сигрид делает новую затяжку, на сей раз она выпускает дым маленькими колечками и следит взглядом, как они поднимаются к потолку.
— У обоих жила. Каждое воскресенье собирала манатки и переезжала от одного родителя к другому. Сущий кошмар, если вам интересно.
— Мотаться туда-сюда? Ты об этом?
— Нет, просто никакого житья от них не было. Я, наверно, единственный ребенок на свете, который каждый вечер молил Бога, чтобы родители развелись. Пожалуй, я думала, что тогда станет лучше, а на самом деле стало еще хуже; они постоянно ругались и воображали, что я должна этаким посыльным метаться от одного к другому, будто я у них на побегушках. Оба дурью мучаются, что тот, что другая, — добавляет она и с силой тушит окурок в блюдце недопитой чашки.
Словно сообразив, что говорила о матери не в том времени, Сигрид вдруг растерянно умолкает.