— Если бы я был виноват, то зачем, черт возьми, пришел сюда и принес героин? Насколько знаю, вы даже не считали смерть Карен подозрительной до вчерашнего дня.
Мозли откинулся назад, и взгляд его был ледяным.
— Но вы ведь уже не первый раз это делаете, не правда ли, Эндрю?
— О чем вы?
— Да ладно. Не делайте невинный вид. Мы просмотрели записи о вас в базе данных.
Дверь открылась, и другой полицейский, одетый в штатское, заглянул и сделал Мозли какой-то знак.
— Простите, — детектив-констебль прервал разговор, и они оба с Джонс вышли из комнаты, оставив меня в полном шоке.
Потому что я вдруг понял, о чем говорил Мозли.
Воспоминание было настолько болезненным, что я его почти вытеснил из памяти, запер где-то в глубине сознания. Иногда оно просачивалось в мои сны, и я просыпался в ужасе и конвульсиях стыда. Но днем воспоминание это оставалось прочно спрятанным.
— Это было так давно, — сказал я тихо, словно обращаясь к пустой комнате.
Сидя в комнате для допросов, в состоянии похмелья, слабый и усталый, я был уже не в силах удерживать это воспоминание под спудом. Крышка потайного ящика открылась, и — как осы из гнезда — образы вылетели оттуда и с гудением заполнили мою голову.
* * *
После смерти родителей, когда мне было шестнадцать, а Тилли — четырнадцать, я жил в Гастингсе у дяди Пита (брата моего отца) и тети Сандры, вместе с их детьми. Их дом стоял в нескольких милях от побережья. Кузина Мишель была моей ровесницей, а ее брату Доминику исполнилось тринадцать. Тилли находилась на лечении в больнице Стоук Мандевиль в отделении для пациентов с травмами позвоночника. Мы посещали ее по выходным и для этого ехали на машине до Эйлсбери. Каждая такая поездка вызывала у меня приступ паники. У меня перехватывало дыхание, когда рядом с машиной оказывался грузовик. Каждый раз мне приходилось буквально тащить самого себя в автомобиль подобно тому, как собаку на поводке тянут к ветеринару. Дядя Пит, деловой лысеющий банковский менеджер, обладал эмоциональностью аквариумной рыбки и твердо верил, что главное — взять себя в руки и преодолеть свой страх. При этом через некоторое время — вероятно, под влиянием тети Сандры — он все же смягчился, и мы стали ездить к Тилли поездом. Но мне приходилось терпеть его нравоучительные замечания по дороге, хотя это было лучше, чем регулярные поездки на машине.
Поскольку Гастингс и Истбурн находятся всего в получасе езды друг от друга, первоначально я собирался вернуться в прежнюю школу, чтобы получить документы A-уровня. Но в первый же день понял, что не смогу выдержать жалостных взглядов и сочувственных слов своих знакомых. Во время обеда я сидел один, тщательно пережевывая пищу, вкус которой не чувствовал, и ощущал невидимое поле вокруг себя. Несколько старших девочек из шестого класса подошли, чтобы побеседовать со мной, как будто я был домашним питомцем, за которым надо ухаживать. Это превращало меня из обычного человека в некое воплощение грустной сиротки. В итоге я тем же вечером объявил Питу и Сандре, что не смогу вернуться в прежнюю школу. Через неделю меня зачислили в колледж Гастингса, где никто не знал моей истории. Я был просто еще одним странным подростком. Я не рассказывал никому из новых друзей о родителях или сестре. Когда они звали меня куда-нибудь в выходные, я придумывал предлог для отказа — например, говорил, что подрабатываю. Я придумал легенду, что раньше учился в частной школе в Лос-Анджелесе, где отец работал в киноиндустрии, а мама была актрисой в не слишком известной «мыльной опере», но меня отправили в Англию, чтобы узнать о Старом Свете. Никому в голову не пришло спросить, откуда у меня сассексский акцент; ведь легко жить во лжи, когда все вокруг вас — неуверенные в себе подростки. Так я обнаружил, что сочинение историй позволяло мне убедить самого себя, что реальная жизнь не так уж и ужасна. Я пристрастился ко лжи. И даже начал верить в свои вымыслы — так легче было жить, не испытывая мучительной боли. Было приятно думать, что мои родители живы и благополучно существуют где-то в Голливуде.