— Костюмы тоже крайне сложные, на Вас — целые сооружения из тканей и аксессуаров.
— Да, да. Костюмам придали большое значение — для достоверности эпохи средневековья это было просто необходимо. Шили очень тщательно, выполняли все детали из черного бархата, парчи. Воротники, — это какой-то огромный, тяжелый веер, и нужно было иметь, конечно, не только длинную шею, чтобы естественно в нем выглядеть, но и самообладание, чтобы его носить. Шапочку, вуаль и плащ для моей Доны Анны, — когда та появляется в склепе, — сделала сама наш главный костюмер, Недли Фомина.
— Как проходили съемки? Для Вас и, конечно, для Высоцкого? Что нового читателю Вы можете рассказать?
— О, я думаю, что о нем еще долго будут вспоминать и публиковать новое. Расскажу, что помню… Святое дело!
…Антоньев монастырь мы снимали в Литве, в мае 1979 года. Было жарко, но рядом — широкая, серебристая река, леса с огромными соснами. В группе говорили, что Володя мог бы здесь подышать, отдохнуть. К тому же, он очень любил плавать, — плавал, как рыба. Но куда там! У Володи всегда было жутко со временем, и он вообще не смог приехать! Его потом отдельно снимали, в Донском монастыре. Большая часть съемок проходила в павильоне, в тех торжественных интерьерах, которые Вы видели в фильме.
Чувствовала я себя тогда очень скверно. Я тяжко болела. Сначала грипп с высокой температурой, потом с совсем низкой: 35°! Давление было сто на девяносто, и меня постоянно кололи камфорой, чтобы я поднималась и шла сниматься. Софья Абрамовна Миль-кина привозила отвары из каких-то полезных трав, хотела даже, чтобы я у нее пожила в такое трудное для меня (и для съемок!) время. Но я жила дома, меня привозили — отвозили, я почти не вставала. Так и снималась. И почему я вспоминаю об этом сейчас, когда речь, в общем, должна идти о Володе? Дело в том, что Володя мне очень сочувствовал. Он понимал мое состояние. То ли потому, что уже и сам был далеко как не здоровым, то ли оттого, что он, с его особой нервной организацией, понимал каждого человека, с которым общался. Он все время поддерживал мой упавший дух, что называется, не давал мне «завянуть». Он перетаскивал меня с места на место, так и носил по всей студии, когда я была мало транспортабельна. А это случалось часто. «Ну, давай, — говорил, — я тебе стихи почитаю». Он прямо на ходу импровизировал, посвятил мне много стихов. Я страшно хотела сохранить его стихи на память и просила его: «Перепиши и подпиши мне!» Он клятвенно обещал, но обязательно хотел их подработать, под-шлифовать. Не успел! Наизусть, при таком плохом самочувствии, я ничего специально не стала запоминать. Да и смогла бы? Вряд ли, тем более, что роль-то все равно обязана была знать, независимо от того, как я себя чувствовала. Из всего большого цикла в памяти крутилась, — она и осталась, — только одна фраза, и то лишь потому, что она мне казалась необычной: «А Дону Анну я называл Наташей».