Поход начался прекрасно. Природа благоприятствовала «сахалинцам», как они себя сами окрестили на борту корабля. Ветер утих, мелкая морская рябь и надраенные судовые медяшки сверкали и переливались под солнцем.
Все высыпали на палубу, смотрели на ласково-синее море и удивлялись необыкновенной погоде в январе.
Соловейчика это уже не удивляло. Двухнедельное пребывание во Владивостоке он использовал не только для осмотра достопримечательностей города. Он дотошно рылся в книгах и справочниках и теперь с уверенностью коренного жителя этих мест объяснял попутчикам, что во Владивостоке, как и во всем Приморье, бывают еще и не такие странности.
В городе две зимы: одна внизу, на главной улице, укрытой с севера горами, другая вверху, в Голубиной пади. На Ленинской — тепло и тихо. На Голубинке — мороз и ветер. Когда на правой стороне Ленинской зима, твердый снег, стужа, на левой — весна, ручьи.
— Ну, уж это ты, Соловей, травишь! — громыхнул Лапин.
Он уже потихоньку осваивал матросский жаргон, чтобы оправдать узурпированное звание, морской бинокль на груди, «краба» на шапке и галуны на рукавах капитанской формы, в которую он облачился по случаю выхода в рейс.
Видно, по этому поводу он успел перед посадкой заправиться «горючим» и проворно отворачивался к фальшборту, когда близко проходил Пуллериц.
Но от Яна утаить запах спиртного невозможно. Вздернутый нос начальника медслужбы уловил его немедленно, и круглолицый добродушный эстонец погрозил «адмиралу» кулаком:
— Имей в виду, ты у меня схлопочешь выговор от Берзина.
Пуллериц настойчиво регламентировал быт и распорядок дня участников экспедиции еще во Владивостоке. Тогда, однако, его предписания нередко ломались неожиданными обстоятельствами, гонкой, которую устроил Берзин. Теперь авралов не предвиделось, и врач решил установить строжайший режим работы, питания и отдыха на корабле. Ян вдохновенно поучал всех, как готовить себя к встрече с цингой и другими каверзами Севера. Он составил и ежесуточный рацион питания, скрупулезно рассчитав калорийность блюд. На корабле был введен санаторный график. Завтрак — в девять. Обед — в четырнадцать. Ужин — в восемнадцать. Чай — в двадцать один час.
Регламентацию во всем с первых же часов плавания энергично поддержал Эпштейн. Это вполне импонировало педантичной аккуратности Льва Марковича. Ему пришлось по душе все на борту корабля: и разделенная на морские вахты жизнь экипажа, и мелодичная дробь склянок, которые каждые четыре часа отбивали матросы в рынду, и перезвоны машинного телеграфа, и размеренный шум двигателей.