А на уменьшительном, на ласковом, на домашнем конечно же всегда лежал отсвет той доброты и той человечности, которыми одаривал нас, совсем тогда молодых, тот неунывающий сапожник и которые мы пытались потом вдохнуть в нашего газетного Митю — и балагура, и шутника, и заступника Подковыркина.
Я ведь это всегда знал: так было. Недаром же в этом временами явном, а временами скрытом, но таком упорном сражении всей нашей родни за то, как мальчика называть — Дима или Митя, — моя взяла, хоть я был поначалу в полном одиночестве: все-таки — Митя.
И с тайным упорством, которое вызывалось нередкими мыслями о том, что со мною вдруг может что-то случиться и мальчик потом будет тщетно пытаться припомнить, каким был его отец, что хотел завещать ему, я, бывало, ему говорил: «Запомни, Митюш: главное для мужчины — это крепкие башмаки!»
Веривший мне бесконечно, он словно пытался запомнить: «Крепкие-прекрепкие?»
Конечно же с некоторым наигрышем, без которого невозможно общение с крохой, я внушал ему: «Да!.. Крепкие-прекрепкие. Только так».
А может, это во мне говорила вовсе не новостройка?.. А говорило еще старое»старое? Еще казачье?..
Однажды я пришел за ним в детский сад уже здесь, в Москве, на Соломенной Сторожке, подождал, пока он соберется и попрощается с воспитательницею и с теми, кто еще оставался, а потом взял его за руку, и по короткому переулку мы пошли к автобусу.
Стоял ясный день ранней осени, с кленов падали большие рыжие листья… Наверное, настроение у нас у обоих было, что ли, особенное — недаром же я так хорошо все это запомнил. И то, как мягко, но крепенько сжимал его ладошку, и как весело, вприпрыжку, поспевал он со мною рядом.
Нас тогда было двое, но мы тогда были — словно один.
И перед нами остановился шедший навстречу человек лет пятидесяти и с каким-то странным тогда для меня теплом в голосе, глядя на нас, сказал громко: «Эх, хорошо папке с сыночком, а сынку с папкой, эх!..»
И вдруг он поморщился, как от боли, всхлипнул и пошел, давясь глухими слезами, дальше, и я только оглянулся вслед этому странному человеку, которого я вспомнил уже потом, когда Мити не стало, и вспоминаю теперь часто, потому что сам я, когда вижу счастливых отца с маленьким мальчиком и порываюсь сказать им что-либо примерно такое же, и тут же отвожу глаза, чтобы все-таки не сказать да вдруг не зажмуриться от боли.
А тогда мы с ним шли к автобусу по желтой от опадающих листьев Соломенной Сторожке, на углу купили мороженое и стояли потом на остановке, ждали, пока Митя его доест.
Вообще-то из-за астмы ему нельзя было мороженого, мы покупали его лишь иногда, и то с непременным уговором, что есть он будет не торопясь — «аккуратненько», как всегда приговаривала жена, когда была в это время рядом. А мороженое он, конечно, очень любил, хотел, чтобы покупали, и надо было видеть, какими маленькими кусочками, как осторожно он от него откусывал, как и торопливо, и бережно слизывал каждую готовую скатиться сбоку сладкую капельку, но никогда он при этом не увлекался настолько, что благодарно и понимающе в это время не подмигнуть или весело не прищуриться — мол, вы же видите, что я ну все-превсе понимаю?.. И он словно считал своим долгом в это время поддерживать разговор и был, как никогда, словоохотлив.