Не помню, с чего у нас тогда началось, скорее всего, с его новых туфелек, но уже в который раз, с усмешкою глядя на то, как он по-беличьи быстренько и ловко грызет мороженое, я ему опять сказал: «Это так, это главное для мужчины — крепкие башмаки».
Он оторвался от мороженого, которое держал обеими руками, и тоже по-беличьи стрельнул глазками: «А еще?»
«А еще — просторный рюкзак, — сказал я, — или в крайнем случае — чемодан».
Он снова оторвался: «А еще знаешь что?»
«А ну-ка, что еще?»
«А еще — веселая жена», — сказал он.
Этого я не ожидал и потому, пытаясь оставаться серьезным, спросил: «А почему это, любопытно, еще — и веселая жена?»
«А чтобы она никогда-никогда не огорчала!»
Вот в чем было дело!
При нем мы с женою ни разу не поссорились, да и вообще жили ладно, но, бывало, чтобы сохранить дружелюбие или перевести все в шутку, я ей с нарочитой серьезностью говорил: «Ты огорчаешь!»
Оказывается, для него, выраставшего в атмосфере всеобщей любви, а может, еще и жалости, вызванной его нездоровьем, оказывается, для него даже эти мои шутливые упреки казались чем-то очень серьезным.
«Так, может, у тебя уже кто-то есть на примете?» — спросил я.
Он живо оторвался от мороженого: «Я тебе и говорю!.. Ты же видел, она мне еще помахала рукой!»
И вот — ни крепких башмаков, ни просторного рюкзака. И никогда у него не будет веселой жены.
Под студеным ветром зимой раскачивается над перекрестком и морозно скрипит на проволоке уже потом повешенный знак: бегущие с портфелями школьница и школьник.
До этого и подумать не мог, что жестяные эти знаки — памятники еще совсем недавно на одной ножке скакавшим по белу свету беззаботным мальчишкам или не дожившим до свадьбы их веселым невестам.
Конечно, это одна из многочисленных иллюзий, которые часто поддерживают нас куда прочнее, чем что-либо сугубо реальное, только мне кажется все время, будто светлый дух мальчика продолжает обитать, как это ни покажется странным, в этом шутнике и заступнике Подковыркине, в этом неунывающем скоморохе с далекой Антоновской площадки. Ведь коротенькая жизнь Мити была продолжением, была как бы отросточком той моей давней сибирской жизни на счастливой и вольной земле Эльдорадо, где вместе со мною жили тогда и добрый, бесконечной работой прикованный к своему продавленному табурету уже немолодой сапожник, и только-только родившийся в нашей маленькой редакции его вездесущий тезка, неугомонный Подковыркин.
Если это не так, то куда же, скажите мне, мальчик мог возвратиться?
Или просто в сердце одно с другим все переплелось, как переплетаются в земле корни трав?.. Или память, неустанным челноком снующая среди нитей разрозненных воспоминаний в поисках прочной основы бытия, так причудливо ткет тебе его сегодняшний смысл?.. Ведь чем дальше, тем убежденней мальчика своего ты числишь живущим, только ролями с ним вы теперь поменялись: это он нынче держит в невесомой руке тяжелую твою ладонь. Ведет он.