Мне, собака, стыдно тебе сказать, но я не стал тогда тереть щеку. Я только выпрямился. И шел. И глаза у меня были, наверно, как у тебя. Преданные собачьи глаза. И почти все, ну, поверь, почти все, как ни торопились, порывались мне это, насчет щеки обмороженной, сообщить, а трое лохматых парней остановились, когда уже пробежали мимо, и один крикнул: «Эй, ты!.. Ты что, совсем уже?! Хлёбальник разотри!» И видок у них был! Такой решительный, как будто сейчас вернутся и сами за мой «хлёбальник» примутся, если тут же не разотру… Я чуть не плакал тогда, собака! А может, потихоньку и плакал. Там так. Холод, он делает людей лучше. Если он общий. Черт с ним, с хлёбальником, верно? Да пусть он совсем отмерзнет, если оттаивает душа. А там так. Никогда не трогай лохматых, собака. Никогда! Да и вообще: думай ты про всех про нас хорошо. Долго нет дома, не спеши делать вывод, что про тебя мы забыли. У магазина привязали, не решай, что навек. Оставили на денек у друзей, не подозревай, что мы тебя предали. Кто тебя, недотепа лохматая, предаст?! И если я вчера почти целый дель промолчал, это вовсе не значит, что я с тобой и не заговорю теперь больше и дремучая башка твоя и совсем одичает… И не дергайся, и не думай ты еще про нас про всех никогда, что так или иначе всем вам дорога — обратно в лес. Не затем же мы вас из первобытного тогда еще леса тысячелетиями на свет божий вытаскивали, чтобы снова вы потом разбежались и уже без нас издыхали от стронция… Видишь, я о чем?.. Ничего такого просто не может случиться, пока он сидит рядом с женщиной, о которой час назад ничего не знал, и рубает себе этот борщ.
А там пока так.
…И у меня было ощущение, будто мальчишка, мой сын, доплыл. Что достиг наконец-то дальнего берега и там ему протянули руку.
Новокузнецк — с. Славино — Москва — с. Кабяково