— Запевай?
Никита собирается с духом и потом как будто вздыхает:
Там вдали за рекой… зажигались огни,
В небе ясном… заря догорала!
И отец негромким, но сильным голосом подхватывает:
Сотня юных бойцов… из буденновских войск
На разведку в поля поскакала.
Как им с отцом нравилась эта песня! Никита даже слова в ней немножко переделал — как раз потому, что она им очень нравилась.
Они ехали долго в ночной тишине
По широкой отра-днен-ской степи!
Сперва они допевали эту, буденновскую, и долго молчали, успокаивались, а затем отец заводил вдруг — словно печально вскрикивал:
В понедельник!.. рано утром… дождь со снегом пополам-ам-ам!
По ущелью пробирался… наш кубанский третий по-о-о-лк!
Песня была про то, как в старое время храбро дрались на чужбине казаки, как тосковали они по родной сторонке, которую им больше не увидать. Грустная была песня, но тоже им очень нравилась.
И они помалкивали опять, только вздыхали, и так доезжали до ворот коша. Около загородки рядом с воротами белела в сумерках кофта — это поджидала их бабушка Таня. Бабушкой она вообще-то была Никиткиному отцу, а Никите приходилась уже прабабушкой, но никто ведь это самое «пра» не говорит, и оба они, и отец и Никита, звали ее одинаково: бабусь.
— Что, бабусь! — кричал отец так громко, словно бабушка Таня плохо слышала. — Дождалась родню?
Она серьезно соглашалась:
— Дал бог!
— А как твои травки-муравки? — радовался чему-то отец. — Насобирала?
— Насбирала, сушить повесила.
Бабушка брала под уздцы Никиткиного Воронка, и он сбавлял ход, тут же приноравливался к неспешным ее шагам. Около маленького домика, который стоял посреди коша, Никита спрыгивал с коня и сразу начинал стаскивать потную рубаху. Отец еще снимал с лошадей тяжелые седла, укладывал под навесом, а из сеней уже выходила бабушка с ковшом холодной воды в руках и с полотенцем на плече.
— Умывайся, внучек!.. Умывайся, мой труженик.
Она поливала на руки, а Никита фыркал и мокрою ладошкой пошлепывал себя по груди.
Потом отфыркивался и шлепал себя обеими руками отец, которому поливал уже Никита — бабушка собирала на стол.
Никита бросался ей помогать, но все уже было на своем месте — и белый хлеб, который в маленькой колхозной пекарне все еще пекли на капустных листах, и луковые перья, и молодой чесночок, и малосольные огурчики. Оставалось только поставить перед каждым исходившую парком тарелку с шулюмом — густющим, почти из одного только мяса, бараньим супом.
Они с отцом хрустели сочным лучком, похрумкивали огурчиком, дули на ложки с обжигающим, под пленкой жира, бульоном, а бабушка одним глазком посматривала, как они едят, а другим следила за пузатым алюминиевым чайником, который грелся в сенях на газовой плитке. Какой чаек настаивался у бабушки в этом чайнике! На семи травах. С тридцатью тремя заговорными словами. От ста болезней.