Поздним вечером полная луна, будто рыба в сети, шевелилась за окном в черных ветках облетевших деревьев.
Луна — рыба.
Никита следил, как в темно-синей воде рвет она одну за другой неровные, с узелками, ячеи, как медленно, но неутомимо выбирается из плена. Вот красный остренький плавник у нее на горбу прорезал наконец густую путаницу, приподнялся еще чуть-чуть выше, выше, теперь видна вся спина, и вот уже под желтым брюхом болтаются лишь оборванные веревочки — ура!..
Ишь, сразу засияла как. На свободе луна! На свободе рыба.
Позади осторожно цокнула щеколда, и через впустившую свет открытую дверь с веранды донеслось сердитое жужжание примуса, оттуда пахнуло разогретой его горелкой и кипящим борщом. Потом дверь тихонько закрылась, и стала слышна только нащупывающая что-то на покрытом клеенкой столе мамина ладошка.
Никита сказал:
— Свет зажги.
— Не спишь еще? — откликнулась мама. — Спи.
— Нет папки? — спросил Никита.
— Пока не пришел.
— Ну, ничего, — сказал он как можно бодрее. — Придет же.
Мама подошла и положила обе руки ему на плечо, стояла рядом, тоже, наверное, глядела на луну.
— Опять ты ставни забыл закрыть?
Он подергал головой, согласился.
— Или ты нарочно оставил?
Тут он на всякий случай просто притих.
— Ладно, спи.
Но легкие мамины пальцы по-прежнему лежали у него на плече, и он сказал:
— Вот увидишь, ма, скоро все будет хорошо.
По рукам понял, что мама закивала не очень уверенно.
— Я тебе говорю!
— Засыпай, — переходя на шепот, сказала мама. — И пусть тебе приснится хороший сон.
Вот какая интересная штука: стоит маме тихонечко произнести эти слова, как хороший сон тут как тут, всякий раз тот же. Будто он уже давно ждал где-то рядом… Или это вовсе не сон? Ведь все это было на самом деле. Было совсем недавно. Всего два года назад…
Вот они с отцом рядом покачиваются в седлах — отец на поджаром Красавчике, а Никита на широком, как печка, Воронке. Перед ними стелется зеленая степь, по которой волнистым плотным гуртом катится отара. Посвежевший к вечеру воздух пахнет овечками и размятой травой. Сзади садится за потемневшие холмы расплющенное каленое солнце, и перед отцом, перед Никитою подрагивают две длинные и острые тени. Иногда они достают до края отары, и тогда собаки начинают молча обегать ее и деловито покусывать, кто отбился.
Быстро темнеет, и в синих катавалах, которые называются так, наверное, потому, что с большой горы за станицей словно скатились вниз вал за валом и большие холмы, и малые холмики, вспыхивают маячком два крошечных окошка. И отец трогает коленом ногу Никиты: