Никита даже глаза закрыл, чтобы получше представить: вот они с Андрюшкой в жаркий день мимо ее двора идут на Уруп купаться, и она стоит в огороде, молодую кукурузу ломает, а на них совсем и не смотрит.
— Давай? — шепотом предлагает Андрюха.
А Никите и очень стыдно, и вместе с тем ну прямо до смерти узнать хочется: а правда ли это, что у них на улице про бабку Алениху рассказывают? Никита медлит, и в голосе у Андрюхи слышится бесконечное презрение:
— Трухаешь?!
Тут уж никуда не денешься, все!
Никита тоже сует руку в задний карман шорт, сворачивает там дулю. И почти тут же раздается скрипучий бабкин голос:
— Дураки здоровые! Аггелы! И не стыдно вам, а-а-а?
Ну как она, в самом деле, про дулю в кармане узнает? Как? Через штаны видит?
Ни ведьм, ни ведьмаков давно уже нет, это ясно, но вот вам с дулей в кармане — пожалуйста! Может, бабка Алениха — последняя на свете ведьма?
Никита лежит, не шелохнется. Надо бы еще чуть-чуть стащить с уха одеяло, но бабка Алениха наверняка почует, станет говорить совсем тихо, и Никита так ничего и не узнает. А узнать ему надо, чтобы в случае чего предупредить маму, не дать ее в обиду — она ведь ну такая доверчивая! В детском садике ее даже эти шестилетние карапузы обманывают: за кустик, когда она в парке с ними гуляет, попросится, а сам пулей — в ларек за мороженым. Она от них-то, бывает, плачет, а тут, пожалуйста, сидит себе, с ведьмой шепчется — нашла с кем!
— Я тебе присуху сейчас перескажу, а ты на бумажку запишешь, — опять зашептала бабка, и Никита прямо-таки увидел сморщенное, как печеное яблоко, и такое же смуглое ее лицо — вытянутые трубочкой губы, нос крючком, юркие глазки под низко надвинутой косынкой. — Наизусть выучишь, а на молодик спать ляжете, как уснет, так три раза прочитаешь над ним. И так до полной луны.
Мамин стул тоненько скрипнул — приподнялась найти на Никитином столике бумагу да карандаш. Скри-ип — опять. Быстро нашла, смотри-ка.
— Пиши с верою. — Бабка помолчала, а потом уже другим голосом, как будто она пугала кого, протяжно завела: — Стану я, раба божья Вера, благословись, пойду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот к воротам, выйду я в чистое поле. Попадутся мне три дороги, у одной дороги — змей летучий, у другой — черный ворон-каркун, у третьей — злая старуха, заговорная кудесница…
Никите показалось, кто-то слегка приподнял у него на спине теплое одеяло. Он съежился и только тут вдруг понял: мурашки!
Надо же какой у бабки у этой голос! Хорошо, что мама в комнате не одна, что рядом с нею — Никита.
Бабка опять зашептала с выражением: