И вдруг — куда подевались теплые, как живое дыхание, родные запахи — холодно ударило в нос бензином, прогоркло завоняло тухлым угольным дымом, резко шибануло едучей хлоркой. Здесь, за гаражом Дома культуры, стояли рядом приземистая котельная с черной от копоти трубой на растяжках из толстой проволоки и кирпичная уборная с недоломанными деревянными загородками по бокам — царство отрадненских алкоголиков.
Перед обитой ржавой жестью дверью в котельную Никита остановился и сперва коротко выдохнул, а потом, набирая в грудь побольше воздуха, даже приподнял плечи — как будто собирался нырнуть на глубину. Хлынувшая изнутри жарища окатила его тяжелым духом нагретого железа и паленой резины. Уши плотно заложил густой гуд, через который еле пробивался глухой скрежет металла да тяжелое шуршание угля.
Из-под заслонки сверху уголь валился под ноги отцу, а тот, голый по пояс, быстро швырял совок за совком, как будто хотел закидать огонь, но в топке там и тут через черное крошево настырно курились струйки серого дыма, пробивались желтые языки, вспыхивали голубым да малиновым, разгорались, и отец бросал снова, а уголь опять сыпался и сыпался, гора его рядом с отцом росла и росла — Никите показалось, она тут же с головой укроет отца, как только тот хоть на единый миг остановится. Или это специально устроено, что остановиться нельзя? Как в аду, в котором, если он есть, вместе со всеми другими грешниками будут мучиться потом и все, кто пьет водку…
— К тебе, Андреевич, гости!
Ну как же, сидят на сундуке — высокий и тощий, с большим кадыком на тонкой шее и с глазами навыкате, дядя Павлик Посевин, низенький и лобастый, весь в морщинах на крупном лице, Эдик Зиборов и Лексашка Пинаев, сосед Веденеевых, торчащими в стороны ушами так похожий на Чебурашку, только очень большой и очень нескладный. Шабашники, отцовы дружки.
Никита снял шапку, невольно поклонился им, и тут его в жар бросило: да! «Стены ваши, — быстро сказал он про себя, — а верх мой, все в котельной говорите за мной!»
Хорошо, что вспомнил, а то было бы!
Уголь перестал сыпаться, стало тише. Отец отбросил лопату, подошел к Никите, одними глазами улыбнулся и посмотрел на свои большие ладони. Наверное, он хотел Никиту обнять, но руки у него были черные, а Никита, как нарочно, надел красную свою курточку — и чего он как дурачок в нее вырядился?
Но отец сделал вот что: он приподнял левую руку и локтем слегка надавил на плечо Никиты.
— Ты разденься, — сказал негромко. — А то простудишься, как на улицу потом выйдешь, тут — как в Африке…