— Мама тебе передала, — протянул ему сумку Никита.
— Поставь на стол, я сейчас.
Это называется стол — верстак не верстак, козлы не козлы, а так, непонятно что. Плохо оструганные, в припорошенных угольной пылью потеках доски, на которых буровато-вишневым цветом тысячу раз отпечаталось дно бутылки. На досках разбросаны мокрые обрывки газеты, шкурки от колбасы, раздавленные окурки, соль просто так насыпана, стоят захватанные грязными пальцами граненые стаканы, пустые пол-литровые банки с плесенью на дне — бедная сумка мамина, куда ее тут поставить?
Отец вернулся, вытирая на ходу руки несвежим, с оторванным краем вафельным полотенцем. Сам не стал сумку разбирать, кивнул Пинаеву:
— Что там, Лексаш, поглянь.
Тот первым делом достал баночки с солениной, и рот у него стал до ушей:
— Во, баба тебе закусь прислала!
Эдик Зиборов приподнял свою большую голову, потер ладонями:
— Не пора ли нам, пора… где он до сих пор шляется?
И тут Никита понял, почему это на столе не видно пустых бутылок — кто-то уже пошел их сдавать, чтобы принести еще выпивки.
— Ладно, мужики, — почему-то грустно сказал отец. — Угощайтесь так пока… Я не буду.
— А я, Андреич, уже неделю не ем, — заговорил дядя Павлик Посевин, и его кадык прошелся вверх и вниз по тонкой шее. — И самое главное, что не тянет… Это плодово-выгодное, в рот пароход, весь аппетит перебивает.
Лексаша Пинаев одну за другой раскрывал кастрюльки:
— В энтой борщ, а в энтой котлеты, понял. А пахнут! Возьму, Андреич, одну?
Как будто мама для него старалась!
Отец подельчивый, такой, что последнее отдаст. Конечно, кивнул теперь: бери, мол.
— Оно ты чуешь, как пахнут, — дернул Эдик лобастой головой. — Еще сто лет назад небось нюх отшибло!
Отец опять как будто насильно улыбнулся:
— Он по памяти.
— А чего, Андреич? — вскинулся дядя Павлик. — И правда. Вот возьми молоко. Когда попадется, пьешь, и — как вода, только знаешь, что вкусное, — пил же раньше.
— А чего ты не ешь? — спросил отец у Эдика.
— Всю не съем, — снова мотнул головой Эдик. — Мне Лексаша «сорокушку» оставит…
— Знаешь, что такое «сорокушка»? — обнял Никиту отец. — Или не знаешь?
Эдик Зиборов махнул рукою:
— Откуда им? У него попроси — он тебе целое отдаст, если не жадный. А сам у папки с мамкой еще возьмет… так, Никита? Или не так? Это мы после войны, помнишь, Андреич? С куском макухи кто-нибудь на улицу выйдет, ты бросаешься со всех ног, еще за километр кричишь: «Сорок!» С кукурузным чуреком кто-нибудь выскочит…
— Да он, думаешь, знает, что такое макуха? — повел глазами на Никиту Лексаша.
Никита хмыкнул: