Управляющий трестом Павел Степаныч Елизаров подпер щеку ладонью, сидел, слушал, и непонятно отчего глаза у него все веселей да веселей делались. Засмеялся вдруг, откинулся в кресле, кулаки на стол выставил. А чего ж, говорит, вы хотели, братья-славяне?.. Другие, мол, времена — другие песни!.. Это в старой в Сибири сроки подлинней были: у кого — «десятка», у кого — «четвертак», а кому и вечное поселение… А мы-то с вами живем в каком, извините, веке?! Какое, мол, дело для нашей России делаем? Оттого и со сроками у нас куда веселей: не дают даже того, что по общепринятым нормам по всему Союзу положено. С тем же станом: чтобы его начать да кончить, чтобы до ума его довести — сколько требуется? Три года с половиной. А нам дали?.. Всего лишь два. А почему?.. Да потому, что знают, какие тут на стройке орлы выросли! Предложим им ту самую общепринятую норму — могут еще обидеться. За кого, мол, нас принимаете?!
И смотрит на нас, и все смеется.
Умел он как-то так смотреть — от взгляда его и на душе легче, и улыбнуться тоже захочется…
Наши и в самом деле заулыбались, головами закачали, но он вдруг построжал разом: а где, спрашивает, главный снабженец? Почему его на совете нет?!
Жмет на кнопку, вызывает секретаршу Ниночку, велит разыскать немедленно, а когда тот вошел, не может отдышаться, Павел Степаныч ему приказ: достать немедленно лучшего, какой только может быть в наших краях, барана. Откормить хорошенько. А как только стан сдадим — выезд на природу. Детский, значит, крик на лужайке. С шашлычками, естественно. Так он тогда сказал.
Снабженец свое обычное: «Бу сделано!» Мы руки потираем — это, конечно, разговор! — а управляющий ему еще раз, уже в спину: «Запомни, Генрих Абрамыч, — лучшего!..»
За всякими хлопотами об этом приказе Елизарова все почти что забыли, но на следующем совете он вдруг поднимает снабженца: «Генрих Абрамыч, доложи!»
И тут, брат, — представление…
Подходит Генрих к подоконнику, приподнимает шпингалеты, толкает рамы и вниз куда-то тоненьким голоском своим кричит: «Г-гебята, виг-га!»
И что бы ты подумал: за окном тросы тянутся, и появляется вдруг сварная клетка, а в ней — баран, да какой!.. Мы еще подхватить ее да в окно втащить не успели, а уже каждый разглядел, что там в ней за красавец.
Поставили клетку посреди кабинета, Генрих открывает дверку, и баран запросто себе выходит, в центре кружка становится: большой да крепкий, грудь мощная, шерсть чуть ли не до пола, а рога!.. Стань, кажется, их нарочно гнуть, и то не добьешься, чтобы была в них и такая красота, и вместе — сила.