Вдосталь надышавшись, он отправился за пайком для пленницы. Внизу перед комнатой, где её содержали, сидел на крохотной табуретке петрианец и по памяти цитировал стихи из Слова Кузнеца. Два солдата охраняли его, хотя Тильнаваль не казалась опасной. Она лежала на тонком тюфяке и старалась уйти поглубже в себя, чтобы уберечь разум от необратимого вреда.
— Передохни, брат, — посоветовал Клеменс, — иди, подкрепи силы.
— Я думаю, что близится сдвиг, — поделился Панкрат, вставая, — эта душа ещё не потеряна.
— Несомненно, несомненно.
В глазах Тильнаваль была благодарность, когда инвестигатор удалился.
— Вложи кинжал в моё сердце, или в глотку этого бесцветного палача! — пожаловалась она, пока охотник снимал одну из перчаток.
— Добрый брат пытается спасти твою бессмертную душу, ибо не понимает, что спасать там нечего.
Она подозрительно поджала губы, ожидая каверзы.
— Успокойся. Церковь утверждает, что поскольку вы сами бессмертные у вас нет бессмертных душ, вы пусты изнутри. Якобы жизнь, — это всё, чем вы располагаете.
— И поэтому, — ядовито продолжила Тильнаваль, — вы, недолговечные, намного выше и правильнее нас?
— Вот ты и поняла, — усмехнулся Клеменс, передавая ей тарелку. — Однако он не знает об этом и пытается достучаться до того, чего нет.
Чародейка уставилась на пищу, что-то прошептала себе под нос и подняла на пленителя удивительно ясный, свирепый и испуганный взгляд.
— А ты в это веришь? Что у меня нет души?
Он закрыл дверь и навесил замок, но не ушёл, сказал сквозь преграду:
— Есть у тебя душа, в этом не может быть сомнений. Ешь, беглянка.
Клеменс отправился в свою каморку, избавился от верхней одежды, упал в гамак и притворился спящим. Сон… привычка, — не потребность. Он мог утомляться, мог дремать, но не спать, о нет. Сон межевал его миссии, отделяя предыдущую от следующей годами, а то и десятилетиями, но как только магистр ордена Гончих выходил на охоту, спать ему уже не хотелось.
Под веками словно нанесённые пустынной бурей песчинки, скопились образы прожитых столетий, места, где он когда-то был, люди и нелюди, которых встречал, запахи, которые чувствовал. Клеменс забыл почти все названия и имена, чуть лучше помнил зрительные образы и совершенно прекрасно, — именно запахи.
Покачиваясь в гамаке, он притворялся спящим и уходил всё дальше по дороге воспоминаний. Охота, сон, охота, сон, новая охота. А до того была ведь и иная жизнь, был отчий дом, родной край, была крепость над озером, были плодородные угодья, подданные, были мать с отцом, брат и сестра… всё это было. Пока одной ночью в ворота не постучал странник в пыльном балахоне, старый, измученный голодом и жаждой. За доброту, проявленную к нему и Клеменс, и вся его семья дорого поплатились.